Распад происходил на наших глазах, и факты публикации запретных ранее текстов говорили сами за себя, выступая в роли знаков наступающих перемен. Очень точная и выразительная картина того времени нарисована Андреем Битовым в послесловии к собранию сочинений Юза Алешковского: «Как нерешительно и стремительно ширилась наша гласность — еще в восемьдесят седьмом нельзя было упомянуть имя Бродского, а в восемьдесят восьмом доносили на Солженицына. Рассуждались уже не книги (цензуры уже как бы не было), а судьбы (идеология оставалась). Сначала стало можно публиковать тех, кто умер, но тоже в последовательности: предпочтительнее тех, кто давно умер (Мандельштам, Булгаков), затем тех, кто за границей не печатался (Платонов, Гроссман), а потом уже, кто при жизни там напечатался, от чего и умер (Пастернак, Домбровский), затем уже тех, кто еще жив. Но и тут последовательное предпочтение: жив, но там не печатался (Рыбаков, Дудинцев), затем хоть там и печатался, зато жив здесь (Искандер, Венедикт Ерофеев), затем даже так: хоть и уехал, зато на родине и не печатался (Саша Соколов, Лимонов), и лишь затем тех, кто и здесь печатался, и уехал, и там печатался (чтобы распечатать последний ряд, следовало для начала там и умереть (как Виктор Некрасов). Все это была уже застарелая политика, а не цензура — запретны были не тексты, а авторы. Тут тоже оказалась бездна нюансов, кто за кем»[351].
Для будущего историка эти 5–6 лет ГИПа покажутся, должно быть, мгновением, но для нас, современников тех событий, они уплотнены до невероятной степени, ибо не только каждый год, но и месяц, неделя, а то и день кардинально меняли политическую и культурную ситуацию[352]. Как же в этих условиях действовали цензурные инстанции? Хотя прошло совсем немного времени со дня их кончины (ноябрь 1991 г.), восстановить обстоятельства их гибели непросто. Главные затруднения возникают в связи с акциями конца 80-х — начала 90-х годов, направленными на стирание следов опустошающей деятельности Главлита и его местных управлений путем уничтожения документов той поры, о чем говорилось в предисловии. Тем не менее, сокрыть тайну до конца никогда не удается. Сохранившиеся (далеко не все) документы позволяют более или менее полно реконструировать процесс постепенного распада Ленгорлита. Картина разрушения и заката цензурных инстанций была, впрочем, единой для всей страны, если не считать оттенков местной специфики.
Год 1985
Руководителям местных инстанций Главлита стало «трудно работать» в новых условиях. На свои недоуменные вопросы, адресованные, естественно, «директивным органам»гт. е. идеологическим структурам КПСС, они перестали получать «однозначные» ответы; им советовали действовать «по обстановке». Растерянность царила еще и потому, что впервые руководители партии стали говорить как-то не в унисон. С одной стороны, нужно слушаться генсека, призывающего к гласности, открытости, к «приоритету общечеловеческих ценностей перед классовыми», говорящего о каком-то не совсем понятном «человеческом факторе»… Появился призыв к «гласности» не впервые в российской истории: он звучал еще в конце 50-х годов XIX в., в пору подготовки «великих реформ». А с другой стороны, второй человек в партийной иерархии, заведующий идеологией Егор Лигачев, периодически собирая руководителей средств массовой информации, предостерегает их от «чрезмерного критиканства», призывает следовать принципу партийности и ни в коем случае не посягать на ценности, завоеванные социализмом. Главный источник последних веяний в высших сферах — передовые «Правды» — также звучали как-то двусмысленно. И вообще, непонятно было: откуда же все-таки ветер дует… А ветер дул «одновременно в разные стороны» (эту особенность петербургской погоды заметил еще Гоголь в «Шинели»).
351
352
Впечатляющая панорама нарисована в обстоятельной статье Карла Ай-мермахера «Шесть лет перестройки в области культуры — предыстория и ход событий» (Slavia Orientalis. 1992. Т. XLI. № 1. С. 79–93).