Как видно из приведенных выше документов, Л. Н. Царев и его подчиненные были верными и стойкими солдатами партии, причем даже в относительно либеральные времена перестройки, когда уже не требовалась безупречная чистота идеологии и на многое смотрели сквозь пальцы. Как именно они защищают «свободу печати», видно из многочисленных публикаций начала 90-х годов, в которых не раз указывалось, что Царев и другие бывшие цензоры, работавшие вместе с ним, не выполняли своих прямых обязанностей. В частности, они умывали руки, равнодушно взирая на разгул фашистской пропаганды, на призывы к насилию и жестокости в петербургской прессе.
Существует ли возможность реставрации цензуры в России? Поставленный вопрос относится к разряду тех, которые принято называть «вечными» и сугубо риторическими, на которые нет, как принято теперь говорить, «однозначного» ответа. Исчерпывающе ответил на один из подобных вопросов одному не в меру пытливому журналисту Марк Твен: «А вот на этот вопрос я могу ответить сразу: не знаю». В. В. Розанов в одной из статей 1916 г., когда до полной ликвидации даже тех зыбких гарантий свободы слова и печати, которые существовали в России с 1906 г., оставалось чуть более года, заметил: «Вопрос о цензуре никогда не был спокоен в России. Под фактом ее, под положением ее в составе государственного управления, под “направлением” ее и “веяниями в ней” всегда чувствовалась зыбкая почва, точно — “трясина”: она была в “переходном положении”. Это все чувствовали; но куда перейти — об этом были страстные споры, здесь ничего не было ясно доказано»[378].
Итак, цензура — это «наше всё». Почти как Пушкин, а может еще больше. Во всяком случае — старше, как считал герой набоковского «Дара» поэт Федор Годунов-Чердынцев, уверявший, что «в России цензура появилась прежде литературы». Заглянув недавно в Интернет и поискав на слово «цензура», я обнаружил с некоторым удивлением, что эта лексема, то есть слово во всей совокупности его лексических значений, встретилась за последние два года более 500 тысяч раз, гораздо чаще, чем прежде, причем в самых неожиданных семантических коннотациях. Такая частотность говорит сама за себя. Правда, этот термин авторы толкуют вкривь и вкось, часто в метафорическом значении этого слова, понимая под ним любые способы регулирования высказываний и их публикации. Сама семантика слова «цензура» относится к числу самых нечетких и аморфных; под него можно подверстать всё что угодно, поскольку элементы регламентации в коммуникативной сфере существовали и существуют в латентной или брутальной форме в любом обществе: все дело в ее характере, а главное, в степени ее интенсивности. Под этим термином понимается практически любое вмешательство в процесс создания и распространения текста. Между прочим, этот же термин использован в классическом психоанализе для обозначения механизма, что стоит на пути превращения образов бессознательного в слова сознания. Когда Фрейд открыл этот психический механизм и назвал его цензурой, он взял это слово из русской жизни, объяснив в одном письме 1897 г., что так называется «несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей». Хотя почему только западных? Своих тоже хватало…
Можно насчитать не менее трех десятков значений этого слова, начиная с автоцензуры (синонимы — самоцензура, внутренняя цензура, внутренний редактор, внутренний цензор), когда автор не публикует текст, откладывая публикацию или из конъюнктурных соображений, или опасения, что она может повредить его репутации. Внутренняя цензура может рассматриваться в отдельных, сравнительно редких случаях как своего рода самозащитный механизм, оберегающий автора и предотвращающий от столкновения с цензурой внешней и другими, еще более опасными для него компетентными органами. В этих случаях автор пишет «в полный голос», не оглядываясь на цензурные условия, но заведомо «в стол», не питая никаких иллюзий и не надеясь при существующих обстоятельствах увидеть свои произведения в печати. Обычно же этот термин употребляется в другом значении — как самоограничение автора в процессе создания или распространения произведения, при котором он руководствуются некоторыми табу, налагаемыми государством, обществом, спецификой читательской аудитории или собственным эстетическим вкусом и моральными принципами. Эта разновидность самоцензуры, особенно в тоталитарных обществах, встречается гораздо чаще и означает чисто конформистское приспособление автора к современным условиям и «правилам игры». Применительно к советской эпохе самоцензура выражалась в стремлении автора угадать идеологические, политические, моральные, эстетические и иные претензии, которые может встретить его рукопись во время прохождения в официальных контролирующих инстанциях (партийных идеологических сферах, государственной цензуре, редакциях и т. д.). Иногда ему это удавалось, иногда нет, несмотря на все старания, поскольку он не решался до конца наступить «на горло собственной песне» или не всегда достаточно хорошо знал, «откуда ветер дует». Начиная с 30-х годов самоцензура постепенно входит в плоть и кровь подавляющего большинства авторов, что самым отрицательным образом сказалось на их творчестве. Продолжительная мимикрия невольно ведет к перерождению, утрате таланта. «Внутренний цензор» становится неотделим от цензора «внешнего», причем первый из них нередко еще более строг, чем второй.
378