Удивляться особенно нечему и по другой причине. Как сказал один известный поэт, «наша страна — подросток», я бы добавил, пожизненный, со всеми комплексами этого нежного возраста. Вспомним, что в Англии превентивная цензура, зафиксированная в «Акте о разрешениях», законе, принятом для предотвращения «злоупотреблений в печати», была отменена уже в конце XVII в., а именно в 1693 г. Вспомним еще более известного поэта: «Что можно Лондону, то рано для Москвы». В России это произошло ровно на 300лет позже — в 1993 г., когда появилась Конституция, запретившая цензуру в Российской Федерации. Если не считать 10–12 лет относительной свободы печати в период между двумя революциям 1905 и 1917 годов, тех самых, которых Ленин неизменно называл «позорным десятилетием», и примерно такого же срока, выпавшего на нашу долю (с 1991 по наши дни), Россия на протяжении многовековой своей истории никогда не пользовалась благами и преимуществами узаконенной свободы слова. Замечу, что эта цифра — 10–12 лет — полностью совпадает с той, которая отводится некоторыми историками на время либерализма, модернизации и реформ, проводимых в России, начиная с XVIII в., за которым непременно следует откат, сопровождаемый в лучшем случае застоем, а в худшем — тотальным террором.
Но не только массовый читатель или зритель ностальгирует по цензуре, да и по другим охранительным институтам советского времени, с которыми ассоциируется желанное слово «порядок». И в годы перестройки, и даже в наше время порою звучат ностальгические «плачи по цензуре», исходящие из круга самих писателей, правда, тех, в основном, кто был в свое время прикормлен властью, обеспечен большими тиражами и другими благами в качестве «инженеров человеческих душ», занятых «формовкой» советского читателя. По их словам, на оселке цензуры советского времени они, якобы, оттачивали и совершенствовали свое мастерство, прибегая к «эзопову языку» и другим ухищрениям. Цензура, по их словам, помогала им воспитывать в читательской среде искусство «метафорического чтения», вызывая определенные аллюзии, цепь опасных и нежелательных сближений, то, что в лексике самого Главлита звучало как «неконтролируемые ассоциации». Голоса в пользу реставрации цензуры раздаются с самой неожиданной стороны. Понятно, когда это слово вызывает ностальгию среди названных выше писателей, но вот, например, Александр Минкин, молодой еще сравнительно журналист, пользовавшийся все эти годы благами и преимуществами свободы слова, в газете «Московский комсомолец» опубликовал целую серию статей (возможно, в целях эпатажа) в защиту цензуры.
Эта, надо сказать, весьма популярная в последнее время, точка зрения вряд ли имеет под собой какие бы то ни было основания и восходит к народнической еще установке позапрошлого века: «Чем ночь темней, тем ярче звезды». Цензура — особенно в той форме, которую она приобрела в советское время, — одно из самых страшных изобретений человечества, есть, по моему мнению, абсолютное зло, и не содержит в себе никакого положительного опыта, как, по утверждению Варлама Шаламова в «Колымских рассказах», нет его для человека и в лагерной жизни. Настоящему художнику слова нет надобности создавать себе внешние препятствия для полноценного творческого самоосуществле-ния; говоря попросту, он придумает сам себе такую «зубную боль в сердце» (Генрих Гейне), которую ему не доставит ни один, даже самый жестокий и изощренный, цензор.