Зотов вмешивается и вступает в спор со старым мастером Кордубайло, который воевал еще в прошлую войну, а теперь пришел помогать фронту. Тот отвечает на все односложно, по-эзоповски: да, да, конечно, но…
Зотов пускает в ход свой главный козырь:
— Слушай, дед, а что такое присяга — ты воображаешь, нет? <…>
— Чего другого, — пробурчал он. — Я и сам пять раз присягал.
— Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке?
Старик мотнул головой: — Хватай раньше.
— Как? Еще Александру Третьему?[366]
Вспоминается ильфопетровский зицпредседатель Фунт, который при всех властях сидел. Кордубайло — еще один, в пару к Зотову, готовый литературный тип — человек с раньшего времени[367].
Зотов предстает идеальным советским человеком, который думает об утопическом будущем, но в понимании окружающей реальности очень ограничен. Это подсвечено:
— пространственно — темой окруженцев, «наших» людей, но побывавших на вражеской территории, то есть «за границей»,
— а во временнóм отношении — фигурой старого мастера, пожившего и до советской власти, за ее хронологической границей.
Всё «временное» (условное, административное, советское) последовательно противопоставлено тому «вечному, экзистенциальному» (еде, сексу, истории…), которое выходит за рамки мира Зотова, воспитанника советской власти, «сына полка». Да и его добрые поступки, например, продиктованные заботой о голодных солдатах, тоже неизбежно ограниченны: он не может заставить ленивого сержанта, зав продпунктом, отоварить талоны на еду для много дней не евших солдат.
Такова экспозиция, и именно в этот затруднительный для типового протагониста момент на сцене появляется его тоже типовой антагонист: очень нестроевого склада солдат, актер, типичный штатский (с подчеркнуто старорежимной фамилией Тверитинов[368]), «естественный человек» русской и мировой литературы. Он отстал от своего эшелона, у него нет документов — кроме разве что семейной фотки, которая очень нравится Зотову (он таких замечательных семей не знал, но всегда чуял, что они должны где-то быть).
Тверитинов симпатичен Зотову, у них завязывается разговор по душам. Но проскальзывают и нотки отчуждения. Так, актер не в восторге от пьес Горького. Взаимонепонимание нарастает. Тверитинов жалуется на дисциплинарные строгости, Зотов говорит: война, да нет, говорит тот, и до войны уже это было — тридцать седьмой год. Для Зотова же этот год означает совсем иное — гражданскую войну в Испании, куда он рвался, но не был послан. На это Тверитинов ничего возразить не смеет.
Зотов начинает подозревать Тверитинова, но и очень ему сочувствует. И вот в разговоре о том, куда он его теперь направит, возникает слово Сталинград. Тверитинов переспрашивает: а как этот город назывался раньше? Царицын[369], говорит Зотов, укрепляясь в подозрениях, что перед ним шпион. Он вызывает того же ленивого сержанта, который не открыл лавку для голодных солдат, — и приказа об аресте тот не выполнить не может. «Вы меня задерживаете, — спрашивает Тверитинов. — Вы понимаете, что вы делаете? Этого ведь не исправишь». Но Зотов именно что не понимает, и уже заговаривает с Тверитиновым непроницаемо фальшивым голосом — как с врагом.
«Непонимание» — лейтмотивная черта утописта Зотова. Он штудирует Маркса, но не разбирается в происходящем вокруг него. В каком-то смысле это еще один «станционный смотритель», который плохо видит, ибо заморочен ложными литературно-идейными штампами: пушкинский — карамзинским сентиментализмом и картинками о блудном сыне на стене станции, солженицынский — сталинизмом.
Соль рассказа в том, что типовой добрый советский положительный герой отдает на погибель очень симпатичного ему человека:
— непосредственно — из‐за словесной мелочи, неверного названия города;
— а впрочем, не такой уж и мелочи: сакрального имени Сталина[370];
— в целом же — из‐за своей идеологической выдержанности, параноидальной советской шпиономании.
Он, так сказать, убивает брата своего[371], но не со зла, не в порядке профессионального садизма, а ради всего хорошего, как он его понимает.
«Протагонист» Зотов добросовестно играет роль положительного героя соцреализма, но делает это неосознанно, бесхитростно, наивно. Осмысление этого метатекстуального эффекта, выстроенного за спиной героя его автором, предоставляется читателю — через посредство сюжетного якобы «антагониста», а на самом деле, типового everyman’а мировой литературы.
368
Тверь была в 1931 году переименована в Калинин, и этому подспудному топонимическому диссонансу предстоит сыграть драматическую роль в сюжете.
370
Вспомним, как булгаковский Пилат хотел бы спасти Иешуа, но не может пропустить мимо ушей слов о царстве Божием — ибо нет власти более высокой, нежели власть императора Тиберия.
371
Согласно Аристотелю, в подлинной трагедии конфликт должен приводить к убийству кого-то из близких.