— Однако, как бы он и Танюшку <…> не испортил! — вдруг озабоченно сказал пекарь <…>
Мы чувствовали, что <…> Тане грозит опасность <…> И почти все уверенно кричали: — Танька? Она устоит! <…>
В двенадцать часов, во время обеда, пришел солдат. Он был, как всегда, чистый и щеголеватый <…> — Ну-с, господа честные, хотите, я вам покажу солдатскую удаль? <…> Так вы выходите в сени и смотрите <…> Мы <…> прильнули к щелям в дощатой стене сеней, выходившей на двор <…> Скоро спешной походкой, с озабоченным лицом, по двору прошла Таня, перепрыгивая через лужи <…> Она скрылась за дверью на погреб. Потом, не торопясь и посвистывая, туда прошел солдат <…>
Нам было холодно и неприятно ждать <…> Первым вышел <…> солдат <…> Потом — вышла и Таня. Глаза у нее <…> сияли радостью и счастьем, а губы — улыбались. И шла она, как во сне, пошатываясь, неверными шагами…
Вуайеризм здесь, конечно, очень скромный: герои смотрят не в замочную скважину двери погреба, а лишь на эту дверь через весь двор, так что никаких подробностей видеть и не могут. Зато видят, сколь добровольно и даже обеспокоенно спешит на свидание героиня и сколь осчастливленной она с него возвращается. Что именно и сколько раз проделал с ней дефлорировавший ее солдат, нам узнать не дано, но на этот раз можно хотя бы порадоваться за обоих.
7. Секс вообще и вуайеризм в частности — излюбленные темы Бабеля. Вспомним «В щелочку», «У батьки нашего Махно», «Старательную женщину». Там аккуратно рапортуется о том, кто с кем сколько раз, можно вычислить и незамысловатые — миссионерские — позиции.
В рассказе «Отец» нет ни поз, ни иной конкретики, зато эффектно гиперболизирована длительность сеанса, контрапунктно подсвеченная ожиданием, на которое она обрекает заглавного героя.
— Наш жених у Катюши, — сказала Любка Грачу, — подожди меня в коридоре <…>
Беня Крик лежал с женщиной по имени Катюша <…Любка> рассказала <Бене> все, что знала <…> о делах одноглазого Грача. — Я подумаю, — ответил ей Беня <…> пусть старик обождет меня. — Обожди его, — сказала Любка Фроиму <…> он подумает <…>
Хозяйка придвинула стул Фроиму, и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом. Старик продремал два часа и, может быть, больше. Вечер давно уже стал ночью. <…Н>о Катюша, обстоятельная Катюша все еще накаляла для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай. Она стонала за стеной и заливалась смехом; старый Фроим <…> ждал до часу ночи и потом постучал.
— Человек, — сказал он, — неужели ты смеешься надо мной? Тогда Беня открыл, наконец, двери Катюшиной комнаты <…> и вышел со стариком на улицу.
Здесь Бабель сосредотачивается исключительно на продолжительности счастливых стонов и смеха проститутки Кати, заслоняя реальную картину от Грача и читателя не только стенами комнаты, но и цветистой, не очень конкретной метафорикой (накаляла для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай).
8. А в «Гюи де Мопассане» метафорой, к тому же интертекстуальной, отсылающей к переводимому партнерами рассказу Мопассана, удостоверяется самый факт, что да, «было».
За два года Селеста переплатила ему сорок восемь франков <…> В конце второго года, когда они были одни в дилижансе и Полит <…> спросил по своему обыкновению: «А не позабавиться ли нам сегодня, мамзель Селеста?» — она ответила, потупив глаза: «Я к вашим услугам, мсье Полит». Раиса с хохотом упала на стол <…> Дилижанс был запряжен белой клячей. Белая кляча с розовыми от старости губами пошла шагом <…>
Я потянулся к Раисе и поцеловал ее в губы… — Потрудитесь сесть, мсье Полит <…>
Ночь подложила под голодную мою юность <…> двадцать девять книг, двадцать девять петард, начиненных жалостью, гением, страстью <…> Я вскочил, опрокинул стул, задел полку. Двадцать девять томов <Мопассана> обрушились на ковер <…> и белая кляча моей судьбы пошла шагом <…>