Я ушел из гранитного дома на Мойке в двенадцатом часу, до того, как сестры и муж вернулись из театра. Я был трезв и мог ступать по одной доске, но много лучше было шататься, и я раскачивался из стороны в сторону, распевая на только что выдуманном мною языке[402].
Казалось бы, все ясно, и непонятно, к чему столь обильное цитирование. Но природа повествовательной двусмысленности такова, что раз не сказано прямо, то при желании можно ухватиться за элемент проклятой неопределенности. Вот что писал — в 2016 году! — почтенный бабелевед:
Мысль о судьбе как о чем-то жизнеполагающем и тревожном плохо вяжется с намеком на обычный секс à la Мопассан <…> Мастер откровенных эротических эффектов, Бабель на сей раз предлагает возможность двоякой интерпретации «интертекстуальной» фразы о лошади, замедлившей шаг. Секс не состоялся <…> И неудачливый любовник уходит[403].
Однако поведение бабелевского рассказчика по уходе из дома Раисы вовсе не свидетельствует о его неудачливости. Напротив, хотя детали сексуального поединка à la Мопассан (да сексуальная сцена не выписана и у Мопассана) опущены, ясно дается понять, что у рассказчика было время протрезветь, что удалился он только тогда, когда это диктовалось приличиями, и что домой он шел в приподнятом настроении, пританцовывая и распевая, тревожным контрастом к чему предстояло стать чтению биографии Мопассана — нонфикшн, резко отличной от той мопассановской фикшн, которой он столь успешно занимался с Раисой на бумаге и в жизни.
9. В главе XIV «Похождений бравого солдата Швейка»[404]
Поручик Лукаш приказывает своему денщику Швейку исполнять каждое желание <прибывшей в гости> барыни, которое <тот> прочтет в ее глазах. Дама отдает множество распоряжений по хозяйству, и Швейк их выполняет. Постепенно приближается развязка.
Дама вынула из комода чистое постельное белье и сама переменила наволочки <…> Было видно, что она делает это с любовью к постели. Этот предмет заставлял чувственно трепетать ее ноздри. Затем она послала Швейка за обедом и вином, а сама между тем переоделась в прозрачный утренний капот, в котором выглядела необычайно соблазнительно <…> и легла в постель <…>
— Швейк! — раздалось вдруг из спальни <…> Швейк открыл дверь и увидел молодую даму в грациозной позе на подушках. — Войдите.
Швейк подошел к постели. Как-то особенно улыбаясь, она смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем, приподнимая нежную материю, которая <…> скрывала все, приказала строго: — Снимите башмаки и брюки. Покажите <…>
Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдат Швейк мог с чистой совестью отрапортовать: — <… В>се желания барыни я исполнил <…> не за страх, а за совесть, согласно вашему приказанию.
— Спасибо, Швейк… Много у нее было желаний? — Так, примерно, шесть <…> Теперь она спит как убитая от этой езды. Я исполнил все ее желания, какие только смог прочесть в ее глазах.
Любовь дамы к постели, постепенно раскрывающаяся во всей своей полноте, окутывает ситуацию карнавального обмена сексуальными ролями между слугой и господином иронической аурой домашности; контрапунктную роль играет и непроницаемая наивность поручика (вспомним госпожу де Турвель). Эпизод венчается роскошной пуантой, которая сочетает издевку над этой наивностью и над соблюдением воинской дисциплины с числовым показателем исполнительности. Впрочем, при желании оспорить его точность взыскательный гашековед может задаться вопросами о том, чьи желания подсчитывались и в каких единицах, а также включить в эту цифру и невинные хозяйственные пожелания гостьи. Кроме того, на выбор автором именно этой цифры могла повлиять ее укорененность в литературной традиции (о чем ниже, в п. 12).
Это еще один случай виртуозного иносказания, призванного, ничего не назвав прямо, дать ясное представление о происходящем. Не хватает разве что сведений о позах, принимаемых участниками.
10. Но в мировой литературе нередки и такие сюжеты, отвечающие на честолюбивый повествовательный вызов: сохраняя внешнюю пристойность, нарисовать адекватную, графически четкую картину любовной сцены, иногда достаточно прихотливую.