Классический пример — знаменитая новелла из «Декамерона» Боккаччо (VII, 2)[405]
о находчивой неверной жене, которая при внезапном появлении мужа велит любовнику залезть в бочку, уверяет мужа, что это выгодный покупатель, занятый осмотром бочки изнутри, и предлагает мужу самому заняться этим делом.
«Конечно, отчищу», — сказал муж <…> влез в бочку и давай скрести. Бочка же была не очень широкая; Перонелла сунула в нее голову, будто ей хочется посмотреть, как работает муж, да еще и руку по самое плечо, и начала приговаривать: «Поскобли вот здесь, вот здесь, а теперь вон там…». Так она стояла <…> а Джаннелло из‐за его прихода не успел получить полное удовольствие, и теперь он, убедившись, что, как бы он хотел, так ему нынче все равно не удастся, решился утолить свою страсть как придется. Того ради он приблизился к Перонелле, которая прикрывала собой всю бочку, и, обойдясь с нею так, как поступали в широких полях разнузданные горячие жеребцы, бросавшиеся на парфянских кобылиц, наконец-то юный свой пыл остудил; отскочил он от бочки в то самое мгновенье, когда Перонелла высунула голову, а супруг вылез наружу.
Здесь, как сказал бы Зощенко, все соблюдено и все не нарушено. Четко прописаны:
— и узость бочки, позволяющая Перонелле полностью заслонить мужу обзор,
— и поза жены — стоя, облокотясь на бочку,
— и даже легкое недовольство любовника, вынужденного довольствоваться позицией, которой он предпочел бы прерванную (по всей вероятности, более традиционную и в постели, что, впрочем, остается покрыто мраком неопределенности),
— и полная контрапунктная наивность незадачливого мужа,
— в отличие от точки зрения проницательного читателя, которому даются все карты в руки, включая
— метафорически привлеченных к описанию парфянских жеребцов и кобылиц.
Как известно, новеллу о бочке Боккаччо позаимствовал у Апулея, — она кратко рассказывается в главах 5–7 Девятой книги его «Метаморфоз»[406], с эффектным, вплоть до ритмики, параллелизмом между действиями мужа и любовника, акцентирующим вагинальные коннотации бочки:
С этими словами <…> принимается он отскребать многолетнюю корку грязи с гнилой посудины. А любовник <…> нагнул жену его к бочке и, пристроившись сверху, безмятежно обрабатывал. Да к тому же распутная эта пройдоха <…> пальцем ему указывает, где скрести, в том месте да в этом месте, да опять в том, да опять в этом, пока не пришли оба дела к концу…
Тут никакого места для недопонимания не остается, а потому нет и нужды в парфянских параллелях.
11. Раз уж речь зашла об Апулее, то самый, может быть, изысканный — изысканный до трогательности — перифрастический абрис любовных объятий мы находим в том единственном эпизоде «Золотого осла», где Луцию в его животном обличии выпадает счастье обладания женщиной — влюбленной в него богатой дамой (X, 19–22)[407]. Лейтмотивом повествования становится контраст между скабрезной до предела сутью происходящего (= скотоложеством) и его нарочито возвышенными обертонами: тут и обращения к богам, и почтенная мифологическая параллель с Пасифаей, и умащение осла благовониями, и нежная влюбленность прелестной матроны, и опасения Луция-осла, как бы не изуродовать ее хрупкое тело своими животными ласками.
<О>дна знатная <…> матрона <…> страстно <по>желала моих объятий, как ослиная Пасифая. За крупное вознаграждение она сговорилась с моим сторожем <…>
Боги благие <…> как прекрасны были приготовления!..
Тогда она, сбросив все одежды <…> из оловянной баночки обильно натирается благовонным маслом, потом и меня оттуда же щедро умастила по всем местам <…> крепко меня поцеловала <…> сладко приговаривая: «Люблю, хочу, один ты мил мне…», — и прочее, чем женщины выражают свои чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за узду, без труда заставляет лечь, как я уже был приучен <…>
Но на меня напал немалый страх при мысли, каким образом с такими огромными и грубыми ножищами я могу взобраться на нежную матрону <…> наконец, каким манером женщина <…> может принять детородный орган таких размеров <…> Меж тем она снова <…> меня <…> целует <…> и заключает все восклицанием: «Держу тебя <…> мой воробышек». И <…> доказывает мне, как несостоятельны были мои рассуждения <…> Тесно прижавшись ко мне, она всего меня <…> без остатка приняла. И даже когда, щадя ее, я отстранялся слегка, она в неистовом порыве всякий раз сама ко мне приближалась и, обхватив мою спину, теснее сплеталась <…> Так всю ночь, без сна провели мы в трудах, а на рассвете, избегая взоров зари, удалилась женщина, сговорившись по такой же цене о следующей ночи.