Алданов М. А. 1977. Самоубийство. 2‐е изд. Paris: Les Éditeurs Réunis.
Жолковский А. К. 2005. Избранные статьи о русской поэзии. М.: РГГУ.
Жолковский А. К. 2021. Заметки о «поэзии аграмматики» Эдуарда Лимонова // «Лианозовская школа»: между барачной поэзией и русским конкретизмом / Под ред. Г. Зыковой, В. Кулакова, М. Павловца. М.: Новое литературное обозрение. С. 638–663.
Лимонов Э. В. 2003. Стихотворения. М.: Ультра. Культура.
Зощенко М. М. 2008. Личная жизнь: Рассказы и фельетоны 1932–1946. М.: Время.
Исаковский М. В. 1965. Стихотворения. Л.: Сов. писатель.
Мягков М. Ю. 2014. Полководцы Великой Отечественной. Книга 4. Георгий Жуков (https://coollib.net/b/373426). М.: Комсомольская правда.
Словарь 2001. Словарь языка русской поэзии XX века. Т. 1. А — В / Сост. Григорьев В. П., Шестакова Л. Л. и др. М.: ЯСК.
Слонимский А. Л. 1959. Мастерство Пушкина. М.: ГИХЛ.
Riffaterre M. 1978. Semiotics of Poetry. Bloomington & London: Indiana UP.
17. Инклюзивность, эксклюзивность и «мы»[446]
(Из заметок о поэзии грамматики)
1. Основатель поэзии грамматики Роман Якобсон подчеркивал особую роль в ней личных местоимений[447]. По словарному смыслу они предельно абстрактны, универсальны, способны, подобно джокерам, заменять любых потенциальных пользователей («я» — всякий, кто говорит я[448]), но предстают совершенно конкретными, в высшей степени личными, как только пускаются говорящими в ход.
А где личность (и, прежде всего, «я»), там эгоцентризм, проблема идентичности, силовые взаимоотношения с Другими (с «ты», «мы», «вы», «они»), территориальные тяжбы. Можно сказать, что самим термином «местоимение» ставится вопрос о том, сколько места может занимать обозначенная им личность.
С одной стороны, характерно всяческое яканье, самовозвеличение, нарушение границ. В высоком варианте — по образцу: Государство — это я (Людовик XIV); Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон (Брюсов), а в комическом — а ля Ноздрев:
— Теперь я поведу тебя посмотреть <…> границу, где оканчивается моя земля <…> Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес <…> и все, что за лесом, все мое[449].
Ноздрев доводит до абсурда стремление к максимальной — и часто сугубо вербальной — экспансии «я» в области владения собственностью, ядовито отмеченное Холстомером:
<Л>юди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать <…> что-нибудь, сколько возможность говорить <…> условленные между ними слова. Таковые <…> суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы <…> Про одну и ту же вещь они условливаются, чтобы только один говорил — мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим[450].
С другой стороны, действует трезвая постановка «я» на место:
— репрессивная, одергивающая «я» извне, типа: Я — последняя буква в алфавите и Без меня меня женили (с бессильным протестом «я» против нарушения границ его личности),
— или оборонительная, идущая изнутри: Я не я, и лошадь не моя; Моя хата с краю и т. п.
Сигнатурное стихотворение Ходасевича «Перед зеркалом» посвящено рефлексии о смысле слова я и о собственной идентичности: Я, я, я. Что за дикое слово! Это первая строка, а во второй появляются и сомнения относительно соотношения «я» с «он»: Неужели вон тот — это я?
Ходасевичу вторит Лимонов
— и в проблематизации идентичности: Это я или не я? Жизнь идет — моя? («Ветер. Белые цветы. Чувство тошноты…»),
450
Толстой 1951–1953. Т. 3. С. 382; этот пассаж восходит к «Рассуждению о происхождении неравенства» Руссо.