Мы — умы, а вы — увы (Н. Глазков) — аналогичное противопоставление «мы» и «вы» и самовосхваление «мы», вдвойне усиленное каламбурным отрицанием: у-мы/у-вы.
Где нам, дуракам, чай пить — противопоставление «нас» имплицитным «вам»; напускное самоуничижение «мы», усиленное иронической гиперболой: якобы «мы» неспособны на простейшее: питье чая.
За вашу и нашу свободу — эксплицитное противопоставление «мы» и «вы» и эксплицитное же примирение их интересов: отчетливо эксклюзивное в этом контексте значение притяжательного наша преодолевается смыслом высказывания — программно инклюзивным, объединяющим «наше» и «ваше».
Перейдем к «мы» инклюзивным.
Он — наш человек; Наших бьют — имплицитное противопоставление «чужим», обращенное к «своим» (= нашим).
Заметим, что сходные обороты: Наше дело правое, мы победим! и Знай наших! могут прочитываться как инклюзивно — если они обращены только к «своим», так и эксклюзивно — если обращены в том числе и к «чужим».
Инклюзивное «мы», на первый взгляд, вполне доброжелательно и безобидно, и отказ от него как от тесной человеческой близости — тяжелая потеря, ср. популярную формулу: Ведь больше нет никакого «мы». Но и инклюзивность чревата проблемами с нарушением личностных границ.
Начать с того, что в пределах такого «мы» возможны дальнейшие градации близости: вспомним знаменитое «Зачем мы перешли на ты?» Агнешки Осецкой / Булата Окуджавы. Лирическое «я» обращается к близкому человеку (другу, подруге, возлюбленной…) на инклюзивное «мы», но о переходе с ним/ней на слишком интимное «ты» сожалеет[453].
Естественный следующий шаг в отстаивании личностных границ — отказ от инклюзивного «мы», типа: Ты мне свое «мы» не навязывай; Вы за меня, пожалуйста, не мыкайте и т. п.
Подобные протестные высказывания отрицают законность территориальных притязаний, прикрываемых употреблением «мы», и тем самым обнажают его метафоричность: за «мы» выдается что-то, что им не является. Таково, например, известное демагогическое разоблачение статистики:
Если я съем одну за другой две булочки с маком, а Вы, глядя на меня, будете глотать слюнки, то статистика скажет, что на нас пришлось в среднем по булочке.
4. Займемся анализом особо интересных случаев и первым рассмотрим старый советский анекдот:
Зайчик проголодался, заходит в столовую, заказывает морковку. Ему отвечают, что морковки нет, он говорит, как же, вон же сидит Суслик, ест морковку. Ему отвечают, ну, Суслик — это же наш повар. Зайчик заказывает капустку — капустки нет — вон Белочка ест капустку — а-а, Белочка — наш бухгалтер. Зайчик просит еще что-то — этого тоже нет — а вон Лиса ест это самое — ну, Лиса — наш директор… Зайчик, жалобно: А что же буду есть я? — А кто у нас не работает, тот не ест!
Комизм достигается перестановкой всего пары слов: вместо ожидаемого коммунистического: «У нас (то есть в Советском Союзе) кто не работает, тот не ест» говорится: «Кто у нас (то есть в нашей столовой) не работает, тот не ест»[454].
Перестановка, действительно, небольшая, почти незаметная, но семантически очень важная. В первом, стандартном советском варианте местоимение нас (= мы) — инклюзивное, включающее, наряду с говорящим (и, возможно, кем-то еще), его собеседника, в данном случае Зайчика, а по смыслу лозунга (с его почтенной евангельской родословной) — и вообще всех граждан, в частности потенциальных посетителей столовой. Во втором же варианте, казалось бы, то же самое нас предстает эксклюзивным, включающим говорящего и других работников столовой, но исключающим собеседника — Зайчика и любых «не наших» посетителей.
Заметим, что, как и во многих других примерах, критическая эксклюзивность местоимения поддержана подчеркнутой отрицательностью языковой конструкции, организующей весь сюжет: «Кто не… — тот не…». В подразумеваемом стандартном тексте эта конструкция звучит сравнительно невинно: исключению из числа едоков подвергаются лишь некие виртуальные бездельники, в анекдоте же исключается реальный герой, голодный Зайчик.
5. Интереснейший пример работы с эксклюзивностью/инклюзивностью «мы» являет местоименный подсюжет чеховской «Душечки»[455]. Через первые, брачные эпизоды рассказа проходит оборот мы с Ваничкой/Васичкой, сплавляющий героиню, лишенную собственной идентичности, с ее мужьями в единое «мы», не оставляя места для сколько-нибудь отдельного «я». Выражаясь лингвистически, «мы» Душечки — отчетливо эксклюзивное, исключающее собеседников и в качестве «кого-то еще». Но третий партнер Душечки (тоже на В — Владимир — и соответственно Володичка) дает отпор ее попыткам апроприации его профессиональных суждений и бросает ей в ответ ее любимое эксклюзивное местоимение, на этот раз включающее его и его коллег, ее же исключающее: — Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся.
453
Подробнее см. Жолковский 2010. C. 176–177. Ср. варьирование подобных тем в анекдотах:
— женщина — одноразовому партнеру в ответ на его публичное приветствие: —
— муж жене — партийной начальнице: —
— девушка в кинозале: