— очередной партнер героини,
— отец следующего партнера,
— живущий в ее доме;
с другой стороны — «чужой»:
— иногородний, откуда-то приезжающий и куда-то уезжающий,
— принадлежащий своему полку
— и своей жене,
— не находящийся с героиней в интимных отношениях ни в начале, ни в конце своего пребывания в городе.
Соответственно — и на чуждость, и на свойскость — работают тут ворота, окруженные созвездием знакомых мотивов:
В один жаркий июльский день <…> когда по улице гнали городское стадо и весь двор наполнился облаками пыли, вдруг кто-то постучал в калитку. Оленька пошла сама отворять и <…> обомлела: за воротами стоял ветеринар Смирнин [так сказать, чужой среди своих].
В связи с непереводимостью оборота «мы с Х-ом» стоит коснуться вопроса о принципах работы Чехова со словом — как в «Душечке», так и вообще в его зрелой прозе. Принято считать, что чеховское письмо — не особо выисканное, скорее какое-то нейтрально-интеллигентское. Ср.:
Серьезный недостаток Чехова — его русский язык, бесцветный и лишенный индивидуальности. У него не было чувства слова. Ни один русский писатель такого масштаба не писал таким безжизненным и безличным языком. Поэтому Чехова так легко переводить (не считая местных аллюзий, реалий и некоторых «словечек»). Из всех русских писателей ему меньше всего опасно коварство переводчиков[220].
Это писано всего два десятка лет спустя после смерти Чехова — без пиетета по отношению к не совсем еще канонизированному классику и до какой-то степени справедливо. Но не во всем.
Обратимся к самым первым словам «Душечки», каковые, в полном согласии с максимой Эдгара По, концентрированно работают на центральный эффект целого[221].
Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке, задумавшись. Было жарко, назойливо приставали мухи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер. С востока надвигались темные дождевые тучи, и оттуда изредка потягивало влагой.
Ну, последнее предложение, готовящее завязку первого эпизода (жалобы Кукина на разорительные для театра дожди), стилистически ничем не замечательно и вполне переводимо. Зато в начальном предложении густо представлены чуть ли не все важнейшие — но далеко не всегда поддающиеся переводу — мотивы рассказа:
— «точное обозначение социальной принадлежности <…> обычно с первых строк»[222], — в общем, переводимое;
— характеристика героини через ее зависимость от персонажа-мужчины (дочь), — переводимая;
— уменьшительность имени героини, предвещающая целый ряд инфантилизмов, — на многие языки не переводимая;
— ее фамилия (Племянникова), лексически маскулинизирующая ее[223] и приковывающая к «своим» (племени, клану)[224], — непереводимая;
— ее привязанность к собственному двору и крылечку — переводимая;
— и характеристика в плане мыслительной деятельности (задумавшись), — в принципе переводимая, но не без проблем.
Дело в том, что мотив «думания», при этом первом появлении не останавливающий читательского внимания, повторяется в следующем же предложении, где подвергается ироническому подрыву[225]: думает героиня, правда, сама, но ее мысли сводятся к тому, что за жарким днем наступит прохладный вечер[226]. По сути, перед нами два разных значения глагола думать:
— «мыслить, делать умозаключения» и
— «полагать, находить, ожидать» (что хорошо сочетается с наречием приятно),
и, значит, своего рода игра слов, неназойливая, почти незаметная и потому рискующая, как всякая поэзия, пропасть в переводе, — что порой и случается, ср.
sat brooding on the porch <…> she was glad it would soon be evening[227];
was sitting in her back porch, lost in thought <…> it was pleasant to reflect that it would soon be evening[228];
was sitting on her porch, deep in thought <…> it was so pleasant to think that it would soon be evening[229].
В переводе Хингли интеллектуальная непритязательность переживаний героини по поводу погоды обнажается, но каламбурный акцент на «думании» утрачивается, так что этот микропассаж отсекается от того лабиринта сцеплений, в который он призван исподволь втягивать читателя. У Гарнетт двойной акцент на «думании» налицо, но каламбурность утеряна. И лишь Проффер, профессор-русист, верен оригиналу в полной мере, демонстрируя, что дело не всегда в непреодолимости языкового барьера (как в случае семантических коннотаций имен собственных, см. выше о фамилии Племянникова), а во внимании к лексическим силовым линиям текста[230].
221
Ср.: «Если уже первая фраза [рассказа] не содействует этому эффекту, значит, [писатель] с самого начала потерпел неудачу. Во всем произведении не должно быть ни одного слова, которое прямо или косвенно не вело бы к единой задуманной цели» (По 1984).
225
Ср. приравнивание человеческого псевдомышления животному в рассказе «Счастье» (1887): «Овцы <…> стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие <…> угнетали их <…> до бесчувствия <…> Старик <…> молчал и думал <…> Старик и Санька <…> сосредоточенно думали <…> Овцы тоже думали» (6. С. 210, 218).
Ср. также: «Чеховская „чистая“ женщина это — „душечка“ <…> она лишена интеллекта» (Бицилли 2000. С. 414).
«[У] Чехова „думает“ <…> — не всегда уважительная характеристика. Так он описывает людей, не склонных к интеллектуальной деятельности» (Толстая 2017. С. 369).
226
Ср. аналогичный ход «мысли» у персонажа «Учителя словесности»:
«Ипполит Ипполитыч <…> говорил только о том, что всем давно уже известно <…> [О]н ответил так:
— <…> Теперь май, скоро будет настоящее лето. А лето не то, что зима. Зимою нужно печи топить, а летом и без печей тепло» (8. С. 318).
230
И ведь одним первым абзацем работа с глаголом