Я содрогнулся, когда мои руки ощутили ее легкое ласкающее прикосновение. И сердце у меня забилось <…> от отвращения, словно я дотронулся до чего-то, причастного к преступлению; от желания, словно меня искушало что-то нечистое и таинственное (Рассказчик заражается страстью Протагониста к Реликту/Сувениру/Возлюбленной, — какой-никакой Контакт).
Но вернемся к бунинскому рассказу, чем-то — начиная с синекдохического заглавия — напоминающему рассмотренные сюжеты.
4.1. Правда, там общий натурализующий ход состоял в подаче невероятного Контакта с Великим и недосягаемо далеким Былым как чего-то фантастического, но повествовабельного[257]. В ГЛ же дело идет, напротив, о том, чтобы нечто обыденное, некрасивое, провинциальное, недавнее возвести в культовый ранг Великого Былого. Но крайности сходятся, и у Бунина мы находим во многом те же мотивы[258].
Рассказ начинается с Пространственных Перемещений на Транспортном Средстве, описываемых третьеличным Рассказчиком с точки зрения Протагониста. Этот участок сюжета, рамочный по отношению к предстоящему Транзиту в Недалекое — всего лишь двадцатилетней давности и явно пореформенное — Прошлое, принадлежит приблизительной современности, но уже и в нем открываются временны́е глубины.
Повествование ведется в традиционном для наших сюжетов достаточно отстраненном прошедшем времени:
Некто Ивлев ехал однажды в начале июня <надо понимать, текущего года, максимум — прошлого> в дальний край своего уезда.
А далее маршрут периодически проваливается в какой-то совсем иной хронотоп — заброшенный, давний, вневременной; приведу серию красноречивых фрагментов:
Ехать сначала было приятно: теплый <…> день <…> накатанная дорога — погода поскучнела <…> натянуло линючих туч <…> — дождь разошелся — Ты на Хвощинское <хвощи — уникальные в современной флоре остатки древних папоротниковидных>, что ли, едешь? <…> Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше.
Кончился рубеж, лошади <…> спустили покосившийся тарантас <…> в какие-то еще не кошенные луга <…> по днищам оврагов <…> объехали <…> старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший пруд — глубокую яругу, заросшую бурьяном <…> — цвел большой старый куст <…> — не раз ездил тут в молодости верхом — опять надо заезжать… в это, в Хвощино-то — на месте сведенного леса <…> одиноко стояла изба. Ни души не было кругом — Дом <…> когда-то беленый <…> стоял на совершенно голом месте <…> окон <…> было мало <…> они были невелики, сидели в толстых стенах <…> огромны были мрачные крыльца — библиотека, которая <…> осталась от покойного — тут холодно, мы ведь не живем в этой половине — видна была столетняя <…> береза — выделялся <…> древностью образ <…> желтея воском, как мертвым телом, лежали венчальные свечи — пол весь был устлан сухими пчелами, которые щелкали под ногами — Пройдя <…> сумрачную комнату <…> остановился возле низенькой двери <…> поверну[л ключ] в ржавой замочной скважине <…> увидел каморку в два окна; у одной стены ее стояла железная голая койка.
4.2. Объектом Поиска становится любовь двух непримечательных персонажей, живших сравнительно недавно, — таков обрамляемый сюжет, который постепенно все яснее проступает сквозь обрамляющий. При этом производится подспудная, но систематическая Сакрализация Обыденного: затрапезные реалии пронизываются мотивами Старинности, Знаменитости, Святости, Божественности, Литературности, призванными создать на пустом, в сущности, месте образ Великого Былого и стимулировать стремление Протагониста к Контакту с Возлюбленной.
Графиня <…> рассказывала про своего близкого соседа (подчеркнуто здешнего и современного), помещика Хвощинского (фамилия с коннотациями Древности), который, как знал Ивлев еще с детства (Знаменитость, Живой Мост), всю жизнь был помешан (ср. безумие Протагониста «Волос») на любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодости (Старинность). «Ах, эта легендарная (Знаменитость, Литературность) Лушка! <…> Оттого, что этот чудак обоготворил ее (Божественность), всю жизнь (Живой Мост) посвятил сумасшедшим мечтам о ней (сумасшествие, Святость), я в молодости был почти влюблен в нее (предвестие Любовного Контакта), воображал, думая о ней, бог знает что (Божественность), хотя она, говорят, совсем нехороша была собой» (Непритязательность). — «Он умер нынешней зимой (малая Старинность, Живой Мост). И Писарев (Живой Мост) <…> утверждает, что во всем остальном он нисколько не был помешан (как и Протагонист „Волос“) <…> просто он был не теперешним чета» (Старинность, Великое Былое) <…>.
257
Закономерность обращения Бунина к этому топосу вытекает из его литературной самоидентификации: «Наметивше<го>ся задолго до эмиграции стремлени<я> следовать традиции, объявленной исчезнувшей, т. е. той, которой <…> „уже не существует“» (Анисимов 2015. С. 7).
258
О сюжете ГЛ как о хронотопическом и семиотическом квесте, направленном в чуть ли не готическое прошлое, и его принципиальной опоре на метонимию см. Hutchings 1992; менее убедительно описание (в Rácz 2016) хронотопа ГЛ как по-пропповски сказочного; в Анисимов 2015. С. 100 сл. он связывается, в духе Капинос 2014. С. 126–142, с балладным слоем типового бунинского повествования.