«Надо непременно заехать <…> взглянуть на это опустевшее святилище таинственной Лушки (предвестие посещения Хранилища, Святость). Но что за человек был этот Хвощинский? Сумасшедший или просто какая-то ошеломленная, вся на одном сосредоточенная душа?» (ср. «Волосы»; предвестие Контакта). По рассказам стариков-помещиков, сверстников Хвощинского (Живые Мосты), он когда-то слыл <…> за редкого умницу (Старинность, Великое). И вдруг <…> эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смерть ее <…> он затворился <…> в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лет просидел на ее кровати (детали обрамленной истории, недавняя Старинность) <…> и Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире (Божественность) <…> «Говорят, она тут утопилась-то» <…> «Это неправда, она и не думала топиться» (Литературность — подразумеваемая контрастная отсылка к «Бедной Лизе»[259]).
Он глядел на приближающуюся усадьбу, видел наконец то, о чем слышал так много (Знаменитость, Хранилище), но по-прежнему казалось, что жила и умерла Лушка <…> во времена незапамятные (преувеличенная Старинность) — сын знаменитой Лушки <…> казался слишком моложав для своих лет (Знаменитость, Живой Мост) — «Тут вот и жил ваш батюшка?» — «То есть <…> они ведь больше всего в спальне сидели» (Живой Мост, Языковой Контакт: сын дворянина и крестьянки говорит об отце в архаичном униженно-почтительном 3‐м л. мн. ч.) — «Они уже после ее смерти купили эти свечи… и даже обручальное кольцо всегда носили (имитация церковного брака, повышающая культовый статус Хранилища — Святость).
Престранные книги составляли эту библиотеку! (Хранилище, Старинность: следует перечисление архаичных заглавий) — „Есть бытие, — вспомнил Ивлев стихи Баратынского, — есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, — меж них оно, и в человеке им с безумием граничит разуменье…“ (Литературность: первые строки „Последней смерти“ (!) Баратынского (1827)); онейрическая/психиатрическая мотивировка поведения персонажа) — этот бедный приют (Хранилище) любви <…> в какое-то экстатическое житие (Старинность, Святость) превратившей <…> жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью (обнажение Сакрализации Обыденного»).
4.3. Далее в сюжете впервые появляются Реликты, символизирующие мысленный Любовный Контакт с Возлюбленной:
И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения,
а затем и Литературный Контакт с Соперником Протагониста. Особо примечателен Языковой Контакт — чтение Протагонистом архаичного текста Старинной Книги, а внутри него — еще более старинное и, в свою очередь, нацеленное в прошлое
«изъяснение языка цветов» <…> «Вереск-лед — твоя прелесть запечатлена в моем сердце. Могильница — сладостные воспоминания <…> Полынь — вечная горесть»[260].
На наших глазах Реликт превращается Сувенир, обретаемый Протагонистом. Это довольно обычное превращение (ср. «Ножку мумии»), но здесь оно сопутствует гораздо более важной мутации: Протагонист реалистического рассказа не покушается на буквальный Транзит в прошлое и на Любовный Контакт с древней Возлюбленной, а сосредотачивается взамен на обладании двумя Реликтами/Сувенирами:
— эротическим — бусами с ее шеи (ср. фетишизм в «Волосах»)
— и духовным — книжкой «Грамматика любви» со старосветским стихотворным инскриптом Соперника.
Эти Синекдохические Объекты вызывают у Протагониста ощущение Контакта с Великим Былым (аналогичное финалу «Волос», хотя в ГЛ Протагонист формально не является Рассказчиком):
Он все думал о Лушке, о ее ожерелье, которое оставило в нем чувство сложное, похожее на то, какое испытал он когда-то в одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой (мысленный Пространственный и Временной Транзит в далекое и священное прошлое). «Вошла она навсегда в мою жизнь!» (Вечность) — подумал он. И, вынув <…> «Грамматику любви», медленно перечитал при свете зари (Вечность) стихи <…> на ее последней странице (Литературность).
259
О «мерцании самоубийства Лизы как минус-приема» в ГЛ см. Анисимов 2015. С. 83, Капинос 2014. С. 101.
260
Кульминационная роль в ГЛ Языкового и Литературного мотивов опирается на общую «культурологичность» contes fantastiques (играющих с Поиском некого литературного/музейного прошлого). Это акцентируется построением сюжета ГЛ как серии попыток Ивлева «прочитать» легенду о былой любви — сначала в переносном, а затем в буквальном смысле, вплоть до вчитывания в пометки Хвощинского красными чернилами на тексте старинной «Грамматики любви» (Hutchings 1992).
Кстати, сугубо «книжный» характер носит и предполагаемое сумасшествие Хвощинского; по словам его сына («Это всё сплетни, они умственно нисколько не были больны… Они только все читали и никуда не выходили, вот и всё…»), Хвощинский предстает своего рода Дон-Кихотом, помешавшимся на чтении куртуазной литературы, и неожиданным подтверждением такого соотнесения может служить имя его возлюбленной: Лушка = Лукерья = Гликерия = др. — греч. «Сладостная» = Дульцинея = Альдонса, тоже крестьянка, возведенная рыцарем в ранг Прекрасной Дамы (см. Пожиганова 2005. С. 133–138; Капинос 2014. С. 100, 108; о мотиве «сладостности» в ГЛ см. Анисимов 2015. С. 24 сл.). Имя Лукерья отсылает и к героине «Живых мощей» Тургенева (Пожиганова 2005. С. 134), которая, заметим, описывается рассказчиком, как ныне «эта мумия» (!), а не так давно «красавица», по которой он, тогда «шестнадцатилетний мальчик» (!) «втайне вздыхал» (!).