Эту «театральную» технику я подробно рассмотрел в упомянутых работах (про «Рассказ о море», «Богатого портного», «Пиры Валтасара» и «Летним днем») — рассмотрел так, как если бы это был уникальный искандеровский прием, ну разве что замеченный им у любимого Толстого и развитый по-своему.
На самом деле, такой фокус на «творческой, актерской, авторской активности персонажей» — одна из литературных универсалий. Авторы вообще любят писать об авторстве и использовать персонажей-трикстеров, помогающих им двигать сюжет; драматурги устраивают театр в театре; кинорежиссеры — снимают фильмы о съемках фильмов; поэты — предаются метапоэтическим медитациям[287].
Вот Фет идет к любимой — с чем? С тем, чтобы что-то рассказать. А что именно? Ну, там что солнце встало, по листам затрепетало и т. д., но главное — что песня зреет.
А в чем дело в «Тамани» Лермонтова? Печорин ухаживает за ундиной по схеме романтического сюжета о покорении экзотической барышни, а та прочитывает его как офицера-преследователя контрабандистов.
В чем сюжет «Выстрела»? В том, что Сильвио шесть лет готовит и наконец инсценирует мстительную моральную экзекуцию графа.
А его подражатель, герой «Кроткой», режиссирует всю свою жизнь с молодой женой так, чтобы добиться ее уважения (безуспешно).
Почему рассказ Бунина называется «Легкое дыхание»? Потому что в конце концов оказывается, что вся жизнь героини была продиктована фразой из книги об идеальной женщине, которая дышит именно так.
Гамлет, принц с литературными претензиями, в прошлом актер, ставит целую пьесу в пьесе — «Мышеловку».
4. Про Гамлета это всем известно. А вот за что Дездемона полюбила Отелло (и он ее)? Тоже вроде все знают: Она меня за муки полюбила, А я ее за состраданье к ним[288]. Ну да, за муки, за состраданье, но, при ближайшем рассмотрении, не это главное. Главное, что пытаются выяснить дож, отец Дездемоны, и другие венецианские вельможи, — это в чем состоит та ворожба, то вуду, которым мавр околдовал Дездемону.
Вчитаемся в его ответ (своего рода показание на суде), выделяя жирным шрифтом все, что касается «колдовства», «говорения» и «слушания», поскольку оказывается, что дело именно в «словесной магии», то есть в «искусстве слова» (= мастерстве Отелло-рассказчика) и слушательской (= читательской) отзывчивости Дездемоны.
Впрочем, начинает Отелло, как всякий опытный оратор, с «отказного движения» (термин Мейерхольда и Эйзенштейна) — с фигуры скромности: уверений в полной безыскусности своих речей:
Я груб в речах; к кудрявым фразам мира Нет у меня способности большой <…> Изо всего, что в мире происходит, Я говорить умею лишь о войнах, Сражениях; вот почему теперь, Здесь говоря за самого себя, Едва ли я сумею скрасить дело. Но пусть и так: я, с вашего согласья, Все ж расскажу вам, прямо, без прикрас Весь ход любви моей…
Лишь заранее отклонив таким образом обвинения в каком-либо лукавстве, возвращается он к поставленному перед ним вопросу о «чарах»:
…скажу, какими Снадобьями и чарами, каким Шептанием и колдовством всесильным <…> Привлек к себе я дочь его <…>, —
и переходит — сначала издалека — к ответу:
Ее отец любил меня и часто Звал в дом к себе. Он заставлял меня Рассказывать историю всей жизни, Год за год — все сражения, осады И случаи, пережитые мной. Я рассказал все это, начиная От детских дней до самого мгновенья, Когда меня он слышать пожелал. Я говорил о всех моих несчастьях <…> Как взят был в плен врагом жестокосердым И продан в рабство <…> Говорил я Ему о том, что мне встречать случалось Во время странствий <…> О каннибалах, что едят друг друга, О племени антропофагов злых И людях, у которых плечи выше, Чем головы…
Издалека — потому что повествование предстает как заказываемое «объективно» — чуть ли не вопреки желанию Отелло — самим дожем (Он заставлял меня Рассказывать…), Дездемона пока что даже не упоминается, и в центре внимания не столько искусство рассказывания и реакции на него, сколько сами рассказываемые факты.