— Мне надо уроки делать [ЭЗ-СОВ, ТВ-ГЕР], — сказал я с видом праведника [ЭЗ-МУС], давая другим полную свободу заниматься непристойностями [ЭЗ-СОВ, ЭЗ-МУС].
Придя домой, я быстро разделся и лег. Странные видения проносились у меня в голове [ТВ-ГЕР]. Вот я красный партизан, попавший в плен к белым, и они заставляют меня есть свинину. Пытают, а я не ем. Офицеры удивляются на меня, качают головами: что за мальчик? [ЭЗ-СОВ, АК-ИГР].
Я сделал вид, что сплю [АК-ИГР]. Сестра тихонько погладила меня по голове. Но я повернулся на другой бок, показывая, что и во сне узнаю предательскую руку [АК-ИГР, ЭЗ-СОВ].
Я готовился за обедом рассказать о проступке сестры [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ], но теперь понял, что говорить не время [АК-ИГР]. Все же я поглядывал иногда на сестру и делал вид, что собираюсь рассказать [АК-ИГР]. Я даже раскрывал рот, но потом говорил что-нибудь другое. Как только я раскрывал рот, она опускала глаза и наклоняла голову, готовясь принять удар [АК-ИГР, ТВ-ГЕР, АК-ЧИТ].
Порой она надменно встряхивала головой, но тут же умоляющими глазами просила прощения за этот бунтарский жест [АК-ИГР]. Она плохо ела.
— Ну конечно, — сказал я, — она вчера так наелась у дяди Шуры [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ].
Мать тревожно посмотрела на меня и незаметно для отца покачала головой [АК-ИГР].
Между первым и вторым я придумал себе новое развлечение. Я обложил кусок хлеба пятачками огурца из салата и стал есть, деликатно покусывая свой зеленый бутерброд, временами как бы замирая от удовольствия. Я считал, что очень остроумно восстановил картину позорного падения сестры [ЭЗ-МУС, АК-ИГР, ТВ-ГЕР].
Она поглядывала на меня с недоумением, словно не узнавая этой картины и не признавая, что она была такой уж позорной. Дальше этого ее протест не подымался [АК-ИГР, АК-ЧИТ].
Она стала рассказывать какую-то школьную историю, то и дело призывая меня в свидетели, как будто между нами ничего не произошло [АК-ИГР].
Это были лучшие глянцевые тетради [ТВ-ГЕР — будущему писателю дороги письменные принадлежности]. Их было девять штук, и отец раздал их нам поровну, каждому по три тетради. Такая уравниловка показалась мне величайшей несправедливостью [ЭЗ-СОВ].
Дело в том, что я бывал отличником [ТВ-ГЕР], брат же одним из самых буйных лоботрясов [ЭЗ-СОВ]. [О]н с четвертого класса мечтал стать шофером. Каждый клочок бумаги он заполнял где-то вычитанным заявлением:
«Директору транспортной конторы.
Прошу принять меня на работу во вверенную Вам организацию, так как я являюсь шофером третьего класса» [ТВ-АНТ].
И вот меня, почти отличника [ТВ-ГЕР], приравняли к брату [ЭЗ-СОВ].
Или к сестре, которая вчера уплетала сало. Я отодвинул от себя тетради [ТВ-ГЕР] и сидел насупившись.
— А у меня две промокашки! — неожиданно закричала сестра.
Это было последней каплей. Я встал и дрожащим голосом сказал, обращаясь к отцу:
— Она вчера ела сало… [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ — донос].
Отец глядел на меня тяжелым взглядом из-под припухлых век. Глаза его медленно наливались яростью. В следующее мгновение отец схватил меня за уши, тряхнул мою голову, приподнял меня и бросил на пол [АК-ИГР].
— Сукин сын! — крикнул отец. — Еще предателей мне в доме не хватало! [ЭЗ-СОВ, ЭЗ-АНТ]
Помню, больше всего меня потрясли не боль и не слова, а выражение брезгливой ненависти. С таким выражением на лице обычно забивают змею [АК-ИГР, АК-ЧИТ].
С тех пор прошло много лет. Я давно ем общедоступную свинину [ЭЗ-МУС, ЭЗ-СОВ]. Но урок [ЭЗ-АНТ] не прошел даром. Я на всю жизнь понял, что никакой высокий принцип [ЭЗ-СОВ] не может оправдать подлости и предательства [ЭЗ-АНТ], да и всякое предательство — это волосатая гусеница маленькой зависти, какими бы принципами оно ни прикрывалось [ЭЗ-АНТ, АК-ИГР][292].
Шекспир отдыхает?..
7. «Театральность» не всегда ставится у Искандера на службу эзоповскому письму. Но тот или иной элемент «властной игры» для нее характерен.
В рассказе «Чик и Пушкин» есть второстепенный, казалось бы, пассаж об учителе истории, странность поведения которого Чик (= еще одно юное alter ego автора) разгадывает под руководством более наблюдательного одноклассника.
<У>читель рассказывал об одном древнегреческом полководце. Чик <…> взглянул на Севу <…> Оказывается, Сева уже вовсю улыбается и кивает на учителя <…> уже давно видит смешное. Но это был очень хороший учитель, и полководец, о котором он рассказывал, был грозный полководец. Чик <…> прислушивается <…>: ничего смешного! <…> Скоро урок кончится, а Чик ничего не поймет!
292
Развязка с наказанием юного рассказчика отцом-резонером и ретроспективная благодарность повзрослевшего рассказчика могут восходить к зощенковской «Елке» из цикла «Леля и Минька». Ср.:
«Но вдруг в комнату вошел наш папа. Он сказал:
— Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дрались, ссорились и выгоняли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.
И папа подошел к елке и потушил все свечи. И сказал:
— Моментально ложитесь спать. А завтра все игрушки я отдам гостям.
И вот, ребята, прошло с тех пор тридцать пять лет, и я до сих пор хорошо помню эту елку. И за все эти тридцать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не ударил того, кто слабее меня. И теперь доктора говорят, что я поэтому такой сравнительно веселый и добродушный» (Зощенко 2008. С. 439).