— Ну, — говорить, — стрелки вы задрыпанные, это вы, — говорить, — и по врагу так стрелять будете? Ну, — говорить, — завтра вы мне экзаменты по стрельбе здавать будете! Я вас-то уж погоняю! — грозится.
Да… Ей-Богу так было… Ранило тогда майора на другой день… Ну, а новый, который заместо его пришел, конешно, знать не мог про нашу охоту на ту курку. Да… Курка — она курка, а враг — он враг и есть… Как говорится, настрелялись за усю войну по завязку, и экзамент тот давно поздавали. Чи не так?.. А скажить вы мне, байструки, шо главное у танке?
— Пушка!.. Пулемет! — слышались наши голоса…
— Нет, хлопцы, главное у танке — это не усра… Ну, не вкакаться!
Как-то на День Победы мы увидели нашего дворника Митрофана Опанасовича Курицу в праздничном пиджаке с тремя медалями солдатской Славы.
***О том, что будут давать хлеб не по карточкам, а просто за деньги, узнали поздно вечером. И сразу же у магазина начал толпиться народ.
Вскоре почти вся Большая Васильковская с корзинками, сетками, мешочками, была у магазина; несмотря на поздний час, многие были с детьми, чтобы было больше рук.
— А помногу ли давать будут?
— Говорят — по кирпичику в руки. Ночь постепенно переходила в утро. Появились милиционеры: толстый дядя Леня Рак (из расстегнутой кобуры у него всегда торчали концы газеты, в которую был завернут нехитрый завтрак), приземистый Крысько с кошачьими усами, и их начальник, начальник райотдела милиции, седоволосый худой Крупа, тянувший левую ногу.
Вдоль очереди, гримасничая и пискляво хихикая, ходил Женька-сумасшедший. Босой, в драной рубашке, надетой на голое тело, и таких же драных штанах. Сверху (по улице) показались машины с солдатами. Они притормозили и остановились у магазина. Несколько солдат, спрыгнув с тяжелых «студебеккеров», направились к двери магазина. За ними, смешно подпрыгивая, увязался Женька.
— Дайте Женьке хлебушка! Кусочек… А я вам за это потанцую… Вот так… Вот так…
Танцует Женька. Смеются солдаты.
— Дай винтовочку — стрельнуть. Дай Жене стрельнуть!
Вдруг очередь пришла в движение, заволновалась. Солдаты, люди из очереди, милиция, крики… Все перемешалось. Со звоном разлетелось витринное стекло. От машин к магазину бежали солдаты. Что-то кричал, размахивая пистолетом, Крупа.
Женька бегал по развалинам домов на противоположной стороне улицы, собирал битый кирпич и бросал в толпу, в солдат… От магазина бежал Крупа, стреляя в воздух, а за ним бежали солдаты… Камень попал прямо в голову. На мостовой, раскинув руки, лежал Крупа. Смеялся и прыгал Женька-сумасшедший:
— Вот вам по кирпичику! Вот вам по кирпичику…
***Генку никогда не называли по имени. То, что он Генка, мы узнали через много лет. Мы звали его Дуче. Так называли его и старший брат, и младшая сестра. А мать, высунувшись из окна, всегда кричала на весь двор:
— Дучка, иди домой!
… Японец, Соболь, Кащей, Булыжник, Вумница, Шкиля, Тюя, Губа, Косой, Цыпа, Бублик, Чуня, Муня, Мартын, Сопля, Зунда, Пельменя, Соловей, Воробей, Махно, Куркуль, Лапоть, Сундук, Короста, Хазер, Джуня…
К этим кличкам привыкли все. Даже дома нас так называли, особенно в те минуты, когда родители были недовольны своими чадами… Доведешь бабушку до бешенства и она, выливая тебе на голову тарелку с супом или кашей, назовет тебя не по имени, а плюнет в тебя кличкой, словно страшным ругательством, которое звучало, как проклятие…
Бывало, подойдет Соболь к Губе и попросит:
— Сыграй-ка на губах «Матросские ночи»…
И тот «играет», оттягивая пальцами толстые жирные губы. Его еще называли «губы на колбасы».
Леха раз двадцать смотрел фильм «Александр Пархоменко».
«Любо, братцы, любо… Любо, братцы, жить! С нашим атаманом Не приходится тужить…»вечно распевал он, подражая Борису Чиркову, игравшему роль Махно… Малыши, прося что-нибудь у здоровенного Куркуля, пресмыкаясь, ласково называли его Куркуликом…
У Леньки, он жил на другой стороне нашей улицы и часто приходил к нам во двор постоять на воротах, была странная фамилия — Интролигатор. Сначала его называли Аллигатор, но постепенно стали называть просто Крокодил. А в классе были и такие фамилии, которые произносились только однажды, и то случайно, по запарке, чисто механически, когда на замену заболевшему учителю приходил чужак и производил по классному журналу перекличку. Наша молоденькая русачка, обжегшись однажды на одной из таких фамилий, впоследствии, каждый раз, глядя в журнал, называла фамилию, стоявшую выше нецензурной фамилии, а затем, краснея и заикаясь, говорила:
— Ну, Храмцов уже отвечал, теперь иди ты…
А наша химичка, одарив ласковой улыбкой черноволосого Борьку Соловейчика, приглашала:
— Иди отвечать, птичка!
А он ей: — Иду, птичка!
Дело в том, что эта крупная, милая, стокилограммовая женщина носила фамилию Чижик.
Храмцов обожал петь под гитару. Пел он с надрывом полублатные душевные песни об искалеченной судьбе, о неудавшемся ограблении, разбитой в куски любви, о ковбоях с Дикого Запада, о жестоких магараджах с Пенджаба:
Там, где Ганг стремится в океан, Где так ярок синий небосклон, Где крадется тигр среди лиан И по джунглям бродит дикий слон, Где судьба гнетет великан-народ, Там, порой, звучит один напев, То поет индус, скрывая гнев: Край велик, Пенджаб! Там жесток раджа, Там, порой, его приказ Кровь и смерть несет тотчас, Для жены своей, для пустых затей Весь свой народ магараджа гнетет. Лесть придворных сделалась гнусна И тоска властителя томит. — Эй, позвать ко мне сюда раба, Пусть хоть он меня развеселит! Бледный раб предстал И раджа сказал: — Все вы мне верны, слыхал не раз! Что ж, тогда исполни мой приказ: Край велик, Пенджаб! Так велит раджа: Ту, что любишь всех сильней, Для меня ее убей. Так уж я сказал, так я приказал, Слово — закон, или будешь ты казнен! Ждет три дня, три ночи весь Пенджаб, Ждет властитель, опершись на трон… Вдруг к нему подходит бледный раб, Чью-то голову бросает он. И глядит раджа на нее дрожа, В ней черты знакомы и нежны… Он узнал… лицо своей жены. Край велик, Пенджаб! Ты жесток, раджа. Ту, кого сильней любил, Для тебя, раджа, убил. Так уж ты сказал, Так ты приказал. Верность слепа, прими же дар раба…Но особенно печальной была песня о Чесноке:
Двенадцать уж пробило… Чеснок ишел домой, А байковские хлопцы Кричат: «Чеснок, постой!» Чеснок остановился, Стоял он весь дрожа. — Деритесь, чем хотите, Но только — без ножа…Короче, Чеснок погибал именно от ножа. И надо было видеть и слышать в этот момент Храмцова! Он, переживая смерть Чеснока, честно плакал, заставляя сморкаться даже непробиваемого, железобетонного Джуню, который, по словам старика Ольшанского, был огромным булыжником, упавшим к нам во двор прямо с неба. Джуня принадлежал к вполне почтенной семье, как и все воры.