О фотографе Бродском, который «буквально писал в штаны», когда видел красавицу Жанку, общими усилиями была создана своя песня, получившая широкую огласку во дворе и за его пределами:
Увидев тебя, завсегда я кричу, От страсти безумной сгорая… Я пленку твою все равно засвечу В потемках чужого сарая…О, Марлен Дитрих надо было еще долго пыхтеть, чтобы иметь такую талию, как у нашей Жанки Поповой. Это надо было видеть! Это было что-то непостижимое, невероятное! Казалось, что ее вообще нет!.. И при всем при этом, при такой осиной талии, у нее все было на месте и имело нужные обворожительные формы… «Она была до того грациозна, что нельзя было себе представить ее, как других женщин, в постели, казалось, что она должна была спать на ветке», — именно о ней, очевидно, писал кто-то из классиков… Э, если бы только один Бродский «писал в штаны»…
***Почти все воскресные дни, а иногда и будние, за счет школьных занятий, но всегда «по уважительной причине», мы проводили на трофейной выставке. Борька Соловей раздобыл где-то бланки медицинских справок с треугольной печатью, как потом выяснилось, с печатью областного родильного дома, и лихо, совсем неразборчивым почерком, как это принято у медиков, писал освобождения от уроков с диагнозом болезни. Ну, конечно, ходили не скопом, парами, в основном, по графику. Шли на выставку со Сталинки пешком через Совские пруды, Ширму и Чоколовку аж до Шулявки более двух часов. Трофейная выставка находилась на территории нынешнего парка имени Пушкина. В большом деревянном павильоне были собраны всевозможные фашистские ордена и медали, ножи и кортики, пистолеты и автоматы, а под потолком висели разноцветные купола парашютов. А дальше, за павильоном, под открытым небом, разместилась боевая техника: «тигры» и «пантеры», «ягуары» и «фердинанды», «рамы» и «мессеры»… И сколько же их было тут!..
И у каждого из нас был «свой самолет». И все мы, играя, были «наши», советские, которые захватили фашистский аэродром и громили врага на его же технике.
Мы яростно счищали с самолетов ненавистные черные кресты и рисовали яркие красные звезды.
А на фюзеляже Вилькиного «мессера» было столько маленьких звездочек, говорящих о количестве сбитых им вражеских самолетов, что позавидовал бы и сам Покрышкин…
Выставка доживала свои последние дни, поэтому администрация не обращала на нас никакого внимания.
И там, на трофейной выставке, мы познакомились с «Кузьмичом». Как-то он, гуляя с дочкой Наташей, разговорился с нами.
— Эй, на «раме», пассажирку не возьмете?
— Будешь вторым пилотом, — предложил Вилька.
— Хорошо, — сказала Наташа и стала надолго членом легендарного экипажа.
— Дядя, а вы кто? — спросил Вилька.
— Я? Александр Кузьмич. Дядя Саша.
— А меня зовут Виленом, Вилькой значит. А это Вовка, Борька, Юрка.
— А откуда же у тебя такое имя?
— Батя был партийным членом И назвал меня Виленом, Сталин отчество подбросил (Сталин с батей были Йоси).Вилен — это значит Владимир Ильич Ленин, а Виля — Владимир Ильич Ленин — я. У моего отца был друг. Так у него в тот же год, что и я, родилась дочь. Ее назвали Гертруда. Думаете почему? Просто в Чернигове, где мы жили, издавалась газета, которая называлась «Герой труда», — выдал монолог Вилька.
— Ну, парень! Ну ты чудо, просто молодец!
***Встречались мы часто и однажды раскрутили дядю Сашу на удивительный рассказ из его жизни. Вот он:
— Давно это было… В самом начале 20-х. Был я тогда совсем юнцом и делал только первые шаги в кино. Киевская кинофабрика снимала в те годы в основном хроникальные фильмы. Оператор, к которому меня прикрепили на время прохождения практики, получил задание запечатлеть на пленку прибытие в Киев, на учения, группы военачальников Красной Армии. Когда мы с оператором приехали на вокзал, он сказал: «Саша, задача у нас с тобой ответственная. И мой наказ таков — снимешь момент их выхода из вагона и, если успеешь, — прохождение перед строем почетного караула. А я сниму уже когда они будут садиться в машины… Только вот что, пленки у нас маловато. Так ты уж поаккуратней. Понял? И не торопись ручку крутить. Пусть сначала из вагона кто-нибудь поменьше рангом выйдет, а уж потом только… Да ворон не лови, такое не каждый день бывает!..»
Я разузнал, в каком вагоне будет ехать начальство, определил место, установил на треножном штативе аппарат и стал ждать. Наконец поезд прибыл. Заиграл оркестр. Началась беготня. Вижу, и из «моего» вагона люди выходят. Прильнул к аппарату и приготовился к съемке. Крутить — не крутить? Крутить, или… И вдруг через объектив увидел знакомые по портретам лица — Семен Михайлович Буденный! Климент Ефремович Ворошилов!.. Крутить! Крутить! И — завертелась ручка. Затем, схватив аппарат, я побежал в конец шеренги солдат, застывших по команде «смирно». Установил камеру, начал наводить фокус и… Ужас! Чувствую, ребята, что аппарат оседает, ножки штатива разъезжаются в разные стороны. Я лихорадочно начинаю их укреплять. Помочь некому. А они все ближе и ближе. И я у всех на виду с трясущимися руками, ватными ногами и с непослушным аппаратом, как с необъезженным конем, — только укреплю одну ножку штатива — две другие в стороны разбегаются. А они все ближе и ближе. Что делать?! Не выдержал, закричал на весь перрон:
— Товарищ Ворошилов, подождите!
— Что, не готово? — улыбается Климент Ефремович.
— Сейчас, сейчас, одну минуточку! — заикаясь попросил я.
Они остановились. Смолк оркестр. Наступила пауза. На меня смотрели сотни глаз. Я нервно бегал вокруг аппарата. Наконец «обуздал коня» и прокричал: «Можно!!!» И грянула музыка. И они пошли, приветствуя. А я крутил, крутил…
Просматривая отснятый материал на экране, мой шеф похвалил меня: «Ты, Сашок, молодчина. И снял хорошо, и смелость показал. А у меня ничего не вышло — они подошли к машинам, а там их народ окружил. Только спины и увидел. Иди, брат, в кассу, деньги получай. Я как практикант получал рубль в месяц. А тут… целая десятка!»
Александр Кузьмич Пищиков — один из старейших украинских кинооператоров. «Кузьмич» — так любовно называли его те, кто уже много лет знает этого жизнерадостного и остроумного человека.
***Старик Ольшанский, «справляя нужду», любил наблюдать за жизнью через обширную щель в двери дворовой уборной.
«Воображаю, та лошадь, какого она о нас мнения… Есть же такие животные, у которых так хорошо за все говорит лицо…» — размышлял старик Ольшанский, глядя на крепкого битюга, запряженного в телегу с бочкой, возле которой сидел старый Абрам Копыленко, держа в руках огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем масла. Битюг Герман с завистью косился на хлеб, шевелил лохматыми ушами и нервно похлестывал себя шикарным темным с проседью хвостом. Уже много лет они вместе с Копыленко возили эту проклятую зловонную бочку, наполняя ее до отказа в каждом дворе по всей Большой Васильковской. Конечно, возить за собой бочку было намного легче, чем таскать тяжелую немецкую пушку. Герман Геринг привык к своей новой жизни, он любил своего нового хозяина, но страшно обижался, когда Абрам Копыленко называл его «аккупантом».
«Этот старый конь взят в качестве трофея… Как то кино, которое вчера показывали в клубе Фрунзе. Там тоже было написано, что оно взято в качестве трофея… Интересно, а в качестве чего вывез оттуда мебель на три комнаты, с картинками и посудой, как у царя, с музыкой всякой со всего свету этот Бенин папа?..»