— Хорошо! — кричал Голубь, — Теперь чуть-чуть правее! Так, хорошо!.. А теперь — бросай!!! — закричал Мишка и, втянув голову в плечи и пригнувшись, расталкивая толпу, бросился бежать… И толпа, в дикой панике пустилась наутек…
Мишку мы догнали уже во дворе.
***— Бора!
— Чего, баба?
— Булки дать?
— Не хочу, баба.
— Бора! Дать булки?
— Не…
— Бора, булки дать?
— Ой, я не хочу!
— Бора, тебе сварить смяткое яичко?
— Фи, не хочу!
— Бора, а чего же ты хочешь?
— Микаду…
(Микадо — треугольные вафли, которые продавались в послевоенные годы).
— Микаду ты хочешь… А больше ты ничего не хочешь? А, Бора? Может ты хочешь умереть с голоду, или быть без зубов от сладкого?
— Хочу микаду!..
— Ша! Ну, иди уже сюда…
— Баба, ты дашь деньги?
— Я тебе уже дам деньги и ты уже купишь себе эту микаду, раз ты очень хочешь эту микаду…
— Ой, баба!..
— Бора! Бора! Бора, стой! Остановись, тебе говорат!
— Ну чего, баба?
— Бора, ты не пропустил деньги мимо карману?
— Да нет же, баба.
— Ну и слава Богу! Иди уже за своей микадой… Что делать? Ребенок хочет микаду…
***Борькин папа, Моисей Соловейчик, имевший Почетную грамоту, подписанную самим Микояном, работал на кондитерской фабрике имени Карла Маркса каким-то большим начальником. Когда Вилька впервые пришел к Борьке (а пришел он, чтобы увидеть эту самую грамоту и подпись одного из вождей), то он увидел в квартире еще одно чудо: круглый обеденный стол в однокомнатной квартире покрывала белоснежная скатерть, на которой парил в облаках громадный орел и на его спине сидел прекрасный юноша… или девушка (до сих пор этого никто не знает, так как «опознавательные знаки пола», по удачному высказыванию старика Ольшанского, были закрыты опереньем могучей птицы).
И это изображение так поразило Вильку, что он буквально на следующий день перевел рисунок со скатерти через копирку на лист ватмана, который украсил стену над диваном в его квартире на Большой Васильковской. Ведь Борька жил на улице Заводской, ее вскоре переименовали в улицу Чайковского. И не только потому, что его сестра играла на аккордеоне, и не потому, что их дворник играл на многих струнных инструментах, и не потому, что Вилька «стучал у медный таз», когда играл «сводный оркестр», и не только потому, что у Борьки Крысы на всю улицу орал проигрыватель, и не только… А, впрочем, может быть и поэтому. Тогда время было такое: все переименовывали. Так, нашу легендарную Большую Васильковскую нарекли Проспектом 40-летия Октября. «Почему 40-летия? — спрашивал всех старик Ольшанский, — почему? Вы представляете, — и через двадцать лет, и через сто, и через… когда уже нас с вами не будет, будет 40-летие Октября»… Почему бы просто не назвать «Проспектом Октября»? Мне кажется, что всем бы было понятно, о каком Октябре идет речь. Вы попомните мои слова, что через десять лет какую-нибудь Фрометовскую назовут именем 50-летия этого самого Октября. Но это еще будет…
Представьте себе голодного ребенка, которого приводят в сказочный дворец, где столы завалены горами шоколада, конфет, тортов, бисквитов, орехов. Это не сон, это — явь! Моисей Соловейчик в один прекрасный день взял Вильку с Борькой к себе на работу. Он сказал: «Выносить отсюда нельзя, но здесь можно кушать все, что захотите». «Баба Рива», борькина мать, рассказывала, что те, кто работает на «конфетке» (так все называли кондитерскую фабрику), берут с собой на работу только черный хлеб, который здесь можно намазать «чем угодно».
Ну так, вы представляете себе голодного ребенка, попавшего туда, где есть «что угодно»?..
За их жизнь боролись трое суток. Сказать, что этот случай отбил у Вильки и Борьки желание употреблять сладости… Просто они не успели привыкнуть к этому.
Помните, как в старом анекдоте:
— Зачем вы купили козу?
— Э, коза в доме — детям молочко!
— Но где же вы будете ее держать?
— На балконе.
— А зимой?
— В квартире.
— В квартире?.. Ну а запах? А вонь?
— Э, привыкнет. Мы же привыкли…
***— Так вот, — продолжал Миша Мирсаков, — у нашей Клары два десятка котов и четыре собаки. Маня не даст мне соврать. Правда же, Маня? Да, так ночью к ней через кухню забрались воры… А утром обнаружили ихних три трупа… «Задохнулись», — сказала Клара.
— Кстати, вы знаете, как Клару называет Изя Нудельман? Он ее называет «остолбеневшей дворянкой».
***Монета выпала из рук Вильки, покатилась колесом и исчезла в щели между досками пола. Ужас!!! Золотая десятка, которую баба Маша берегла еще с царских времен… «Это же целое состояние!..» — говорила она. Что делать? Вилька лежал на полу, жег одну за другой спички, заглядывал в щели… Он бросился в коридор. Там под ковриком-дорожкой, если наступишь ногой, вечно позвякивало металлическое кольцо. Крышка не поддавалась. «Ее не открывали уже лет сто», — подумал Вилька. Он выскочил во двор. У сарая Чайки нашел кусок трубы. Годится!
… Пришлось отодвигать старый диван. Вставил трубу в кольцо, загнал топор в щель. Руками — за трубу, ногой — на топорище… Крышка, скрипя, приподнялась… Там, внизу, был погреб. Темень. Ничего не видно. Где-то была свечка. Где? Ага, нашел… Вилька заглянул вниз. Ого, глубоко… Прикрепил к стулу свечу и спустил на веревке в погреб. Повис на руках, нащупал ногами стул, стул поехал в сторону, И Вилька шлепнулся в холодную грязную жижу. Свечка погасла. Темно, сыро, как в могиле. С писком прошмыгнула крыса. Что делать?.. Глаза стали привыкать к темноте. В открытый люк едва пробивался свет. Мать на работе, баба Маша ушла в поликлинику, Яшка вернется ближе к ночи… Ужас!
— Тетя Маня! Дядя Миша! — закричал Вилька. Тишина. Вилька нащупал стул, придвинул его ближе к люку и, скользя мокрыми ногами, взобрался на него.
— Тетя Маня! Дядя Миша! Эй, кто-нибудь!
— Чего ты кричишь? Вилик, это ты кричишь? Где ты кричишь?
— Тетя Маша, я здесь в погребе.
— Чего тебя туда понесло?
— Я ищу…
— Вчерашний день ты там ищешь?
— Здесь темно. Бросьте спички.
— Спички тебе бросить? Чтоб ты наделал пожару? Обожди, у Мотика есть фонарик с батарейкой, сейчас я принесу… Вилик, ты еще там? Как тебе его дать?
— Спустите на веревке.
— Обожди, я пойду за шпагатом… Вилик, я его привязала. Ты его видишь?
— Нет. Включите его.
— Э, если б я знала, где он включается.
— Там кнопочка есть…
— Кнопочка… Где кнопочка? Какая кнопочка? Кнопочка… О, загорелся. Держи.
— Все, идите.
— А как ты оттудова вылезешь? Дяди Миши и детей нет дома… Тебе не страшно?
— Вылезу, тетя Маня. Вылезу, идите.
— Хорошо, пойду. Я как раз варю борщ.
Вилька слез со стула и стал водить фонариком по всей могиле. Сквозь сети паутины луч высветил сырые грязные стены, куски битого кирпича, ржавые банки, старую разобранную кровать, какую-то бочку, лежащую на боку…
Ноги Вильки по щиколотку были в воде. Холодно. Где ее искать, ту монету? Вилька, светя фонариком, осторожно передвигался по погребу. Какая-то полка. Бутылки, банки, коробки… Эта закрыта крышкой. Встряхнул. Что-то там есть. Ладно, наверху разберемся… Монеты нигде не было… Какие-то тряпки, битые тарелки… Доски… Доски, это хорошо, можно использовать, пойдут в печку… Все, надо отсюда уходить. Очень холодно. «Монета? Какая монета? Кто ее видел? Нужна мне она, ваша монета… Может быть, ее вообще не было», — ворочалось в Вилькиной голове. А ведь ответ ему все равно держать придется.