Человек рефлекторно или с различной градацией осознанности дает сам себе моментальные поведенческие команды не на основании того, что происходит в объективной реальности, а на основании субъективной модели реальности, под которую он мгновенно подгоняет все акты восприятия. В процессе социализации у каждого человека формируется своя система конструпретации, но она сама конструпретируется – с позиции наивного реализма – как прямое отражение «мира как он есть».
Человек глубоко и безотчетно верит, что он точно, полно и объективно воспринимает и истолковывает мир, в котором он живет и который, как ему кажется, должны разделять с ним все «нормальные» люди. Это не означает, однако, что такая вера не способна интегрировать в себя новые ситуации и новый опыт и претерпевать быстрые и радикальные изменения.
Американский психиатр Роберт Дж. Лифтон около 40 лет назад провел уникальное исследование психологии немецких врачей, ставших палачами в нацистских концлагерях. Его занимал вопрос, близкий к тому, который породил милгрэмовский эксперимент: как врачи, представители самой гуманной профессии, дававшие клятву Гиппократа, в условиях нацистского режима смогли стать методическими массовыми убийцами и экспериментаторами-извергами на живых людях, не проявляя ни признаков угрызений совести, ни душевных конфликтов, ни порывов раскаяния.[3]
Р. Лифтон исследовал множество документов, дневников, свидетельств, брал интервью у родственников и друзей этих врачей и в результате сформулировал гипотезу «удвоения я» (doubling self). Он предположил, что в процессе эволюции у человека выработалась способность в ситуациях экстремального разрыва между первично сформировавшейся системой жизненных верований (beliefs) и свойствами той социальной ситуации, в которой индивид оказался относительно постепенно или практически внезапно, надстраивать в своем сознании дополнительную систему конструпретаций, не конфликтующую и не смешивающуюся с первой. Врачи-нацисты продолжали быть прежними отцами, мужьями и любителями искусства в домашней обстановке, а в концлагерях становились невозмутимыми и педантичными убийцами и живодерами:
«Ключом к пониманию того, как нацистские врачи смогли заниматься работой Освенцима, является психологический принцип, который я называю „удвоением“: разделение собственного „я“ (эго) на два функционирующих целых таким образом, чтобы частичное эго действовало как полноценное. Врач из Освенцима мог путем удвоения не только убивать и способствовать убийству, но и молча создавать от имени этой зловещей преступной программы целую эго-структуру (или эго-процесс), затрагивающую фактически все аспекты его поведения.
Следовательно, удвоение было психологическим орудием фаустовской сделки врача-нациста с дьявольской обстановкой в обмен на его вклад в убийство; от имени привилегированного приспособления ему предлагались различные психологические и материальные выгоды. За пределами Освенцима всем немецким врачам предлагалось еще более крупномасштабное искушение: соблазн стать теоретиками и практическими исполнителями космического замысла расового исцеления посредством мучений и массового убийства.
Человек всегда этически ответствен за фаустовскую сделку – ответственность ни в коем случае не аннулируется тем фактом, что удвоение в значительной части проходит неосознанно. Изучая удвоение, я занимаюсь психологическим исследованием со стороны разъяснения зла».[4]
Исследование Р. Лифтона показывает, вероятно, предельный случай способности человеческого сознания существовать не в одной, а сразу в двух субъективных реальностях. «Удвоение я» происходило, несомненно, и у большинства узников концлагерей, но у них второе «я» было «жертвой».
Несколько иная история – у миллионов тех, кто оказывался солдатом на войне и вынужден был начинать убивать хотя бы для того, чтобы попробовать остаться в живых. Мне довелось как-то в своей жизни выслушать длинную исповедь советского «афганца», боевая служба которого началась сразу с контактной рубки саперной лопатой афганца-«душмана», охранявшего караван с оружием. У моего собеседника рука поднялась убить незнакомого человека только в ответ на направленную на него винтовку конца XIX века. Без «удвоения я» подобный опыт вряд ли позволял бы продолжать хоть как-то сбалансированное «нормальное» существование. Возвращение же в мирную гражданскую среду не сопровождается безболезненным демонтажом «я-убийцы», почему и возникает посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – ситуация мирной жизни не дает поддержки «военному я», которое вдруг оказывается не только ненужным, но еще и подавляемым. Мой рассказчик создал секцию боевых единоборств по возвращению в родной город, чтобы хоть чем-то оправдать это второе «я» в новых условиях.
3
См.: