- Что, что... Меня, вот что. Не узнаешь?.. Я - твои дипломный проект, краса и гордость выпуска одна тысяча девятьсот не будем говорить какого года. Золотая медаль студенческих научных обществ. - И Безымянный достал откуда-то из недр зеленого сюртучка потускневший кружок медали на выцветшей красной ленте, повертел ею, медалью то есть, на зуб попробовал, сплюнул, спрятал, спросил: - Теперь узнал?
- Ах вот оно что! - облегченно засмеялся Истомин. - Смутно припоминаю проектик. И впрямь краса и гордость выпуска. Меня ж благодаря тебе на кафедре оставили, ассистентом, предложили тебя доработать, превратить в диссертацию и защититься. Кандидат технических наук Истомин. Звучит? рассмеялся вроде бы иронично, но сквозь деланную иронию прорывалась этакая горькая смешинка, этакая ностальгическая грустинка, этакая нежная лукавинка: мол, не стал бы писателем - был бы и вправду главным инженером, генералом от техники, самолетным великим конструктором, для кого "первым делом, первым делом самолеты".
Но Безымянный всю картинку обгадил.
- Не звучит, - пропищал он. - Не вышло из тебя кандидата. Продал ты свое кандидатство за тридцать сребреников.
- Что ты имеешь в виду, хам? - обиделся только что разнежившийся Истомин.
- Ушел в борзописцы. Поменял призвание на легкий хлеб.
- Это у кого легкий? У меня? - возмутился Истомин. - А ты сидел за письменным столом по десять часов в день? А ты дописывался до такой степени, что даже читать ничего не мог? Даже детективов... А ты геморрой себе нажил - от вечного сидения то за столом, то за рулем, то в президиуме?
- Нашел чем хвастаться, - укорил Безымянный, - постыдной болезнью. Ты же небось спортсмен: вон, сорок лет уже, а какой орел!.. Не о том речь. Надрываться можно и канавы роя. Ты вот скажи: какая польза от твоих сочинений? Кто-нибудь прозрел? Исцелился? Полюбил ближнего своего? Не пожелал жены его и осла его? Не обманул, не украл?
- Литература не обязана лечить, - терпеливо разъяснил Истомин, как делал это на всяких там читательских конференциях, как писал в статьях и откровенничал в интервью с журналистами. - Литература ставит диагноз, привлекает внимание к болезни - внимание всех или каждого, не суть важно. Писатель - это сигнальщик и горнист, он сигналит и горнит об опасности.
- Ишь ты, работенка! - восхитился Безымянный. - "Протрубили трубачи тревогу..." А кто в бой пойдет?
- Ну кто, кто... Люди, которые услышат сигнал.
- Демагогия! - отрезал Безымянный. - А если б ты строил самолеты, то на них можно было бы долететь от Москвы до Ярославля или от Ленинграда, к примеру, до острова Фернандо По в Атлантическом океане. Конкретная польза. Но тебе конкретика не нужна. Тебе шум-нужен. Труба трубит: тру-ту-ту, тру-ту-ту, все ее слышат, все трубача видят, все им любуются - ах, какой красавец, ах, как он славно дудит, как сверкает на солнце его труба... Куда это он нас скликает?.. Ах, туда, в светлое завтра! Это мы чичас... Где ероплан, чтоб в завтра лететь? А ероплана нету. Товарищ Истомин не захотел его сочинить, товарищ Истомин захотел малость потрубить. А ведь мог сочинить еропланчик, мог, еще какие надежды подавал... - и всю эту пакостную тираду пакостным же фальцетиком и по-прежнему подпрыгивая на сиденье, пуская из-под сюртучка серые облака пыли, почему-то подмигивая одним левым глазом.
Истомину расхотелось с ним спорить. Престранный субъект в самом деле, да и не субъект вовсе, а скорее объект: объект приложения юношеских несчитанных сил. И ведь посмотришь теперь - изумишься: за что золотую медаль отвалили? Пародия какая-то, а не серьезная работа. Сквалыжная чепуховина, которая изо всех сил пыжится, мнит из себя невесть что плюс к тому же и претензии создателю предъявляет.
- Вот что, милейший, - надменно сказал Истомин, - я перед тобой бисер метать не стану, уволь: Я тебя породил, как говорится, я тебя...
- А вот и нет, - вроде бы обрадовался Безымянный, - меня убить нельзя, я бессмертный. - И он, отогнув ручонкой сюртучный лацкан, показал Истомину фиолетовую чернильную надпись "Хранить вечно!".
- Это за что же такая честь? - удивился Истомин, испытывая тем не менее некую подспудную гордость за дело своего ума и рук бывшей жены Анюты, которая, если честно признаться, в ту былинную пору ночей не спала, чертила бездарному в черчении мужу запутанные карандашные схемы на плотных листах ватмана.
- Гордость студенческого научного общества, - поделился секретом Безымянный. - Меня гостям показывают. Здесь, - он постучал кулаком по сюртучку, - скрыта мечта, не ограниченная рамками здравого смысла, способная на свободный полет, но в силу обстоятельств свободы лишенная. Безымянный выражался высокопарно и витиевато.
А тем временем ходко бегущий "жигуленок" в почти свободном полете, присев на рессорах, чуть ли не прижавшись к нагретому асфальту картером, карданом и редуктором заднего моста, неуклонно приближался к границе Московской области, к владимирским владениям, к большой пограничной деревне с ласковым именем Верхние Дворики.
- Похоже, к границе приближаемся? - взволновался Безымянный. - А у меня и визы нет, и паспорт просрочен... Вот что, папуля, - деловито обратился он к Истомину, - мне дальше ехать не резон. Ты на меня поглядел, поумилялся, скупую слезу обронил - мавр может уходить. Вернусь восвояси, полка у меня уютная, теплая, мышей в архиве повывели, а ты кати себе. Миссия у тебя серьезная, истребительная, да тебе ж не привыкать: ты чужой крови не боишься.
- Чего ты несешь! Какой крови?
- Невинных агнцев.
- Это артисты-то цирковые - агнцы?
- А что такого? Обыкновенная гипербола, по-житейски - приписка. И что характерно, Истомин: вас, писателей, за гиперболы по головке гладят, а торговым работникам, к примеру, за них срок дают. С конфискацией. Парадокс, а?.. - И захихикал, забулькал, зашуршал листками, парадоксалист несчастный. И не хотел Истомин, а тоже засмеялся. Но строгости не утерял, распорядился:
- Пошел вон, дурак!
- Груб ты, Истомин, груб и не куртуазен. Не инженер ты душевный, а так - техник-смотритель. На кого орешь? На мечту свою орешь... Ну и хрен с тобой, я не обидчивый. Лежал на полке, не волновался, так нет - вызвал ты меня. Зачем, спрашивается, если гонишь?