— Сколько же лет разница между старшим сыном Вашей матушки и Вами? — спросил Яков Платонович.
— Его она родила в восемнадцать, а меня в сорок два. У Сережи со мной разница в двадцать четыре года, а с нашим отцом в половину меньше, — улыбнулся Паскаль. — Они с Настей его сначала Антошей называли как их маменька, он ведь совсем молоденький был. А когда Николенька родился, получается он стал взрослым мужчиной, раз сыном обзавелся, то стали папА величать. Они к нему относились с уважением и любовью, как отца воспринимали, как и его родные двое сыновей. Когда через много лет оказалось, что еще один ребенок появится, вся семья радовалась. Отец, правда, очень дочку хотел, ведь и так трое мальчиков, а девочка одна, да и та уже родительский дом покинула, с мужем жила. А Сережа сказал ему: «Папа, кого Вы с маменькой сумели сотворить, того и получите». Он уже доктором был, в Москве выучившись, поселился в уездном городе, в нескольких верстах от усадьбы. Он сам у маменьки роды принимал. Когда вынес меня, сказал отцу, что еще один сын, крепенький, большим, верно, будет. Папа сказал, что, видно, я в его отца, так и получилось — говорят, я статью на своего французского деда похож.
— Господин Паскаль, я кое чего не понимаю, — признался Яков Платонович. — Если Ваш отец принял православную веру и женился по православному обычаю, почему Вас называют Ансельм Антуанович?
— Да Анисим Антонович я. Папа меня иногда Ансельмом называл, как было одно из имен его отца Франсуа Шарля Ансельма. Так он время от времени и Николеньку Николя называл и Левушку Лео, и Сережу Серж. А в Москве Ансельмом Антуановичем меня стали звать для колорита, так сказать. Раз так зовут, значит, истинный француз, к такому повару вроде как доверия больше. Ну и прилепилось ко мне это французское имя… А во Франции я и был-то всего один раз, в зрелом возрасте, когда смог ту поездку наконец позволить. С дю Плесси — родственниками со стороны отца познакомился, Париж посмотрел, в рестораны там сходил. Преувеличено, скажу я Вам, мнение о парижских ресторанах, был в нескольких именитых, так у нас в Петербурге и Москве есть нисколько не хуже.
— Дю Плесси — фамилия мне знакома, вот только откуда? — напряг свою память Штольман.
— Из истории, ну и из Дюма. Кардинал Ришелье он ведь дю Плесси.
— Он что же Ваш родственник?
— Может, кто-то из предков отца и был с ним в каком-то родстве, сколько веков прошло. Я папа задавал этот вопрос, он сказал, что однофамильцы — это несомненно, а родственники — кто ж его знает. Про таких как наш отец говорят — младший сын младшего сына и так далее, они нечасто свою родословную до пятнадцатого колена могут проследить.
— Не жаль, что Вы не дю Плесси, как могли бы быть?
— Я папа об этом же спрашивал. Он сказал, что дю Плесси — тот мальчик, который чуть не погиб. А Паскаль — тот, кто благодаря золотому сердцу Софи заново родился и новую жизнь начал. Знаете, он ведь своим родным только через несколько лет написал, мало ли что — письма комбатантов ведь долгое время вскрывали и просматривали. В письме сообщил, что счастливо женат на женщине, которая его от смерти спасла, что у него пасынок и падчерица и два своих сына. Его старший брат ответил, что радость великая, что он жив, да еще сыновья есть. Что они были бы счастливы, чтоб он во Францию вернулся насовсем и забрал с собой обоих сыновей, что постараются достать для этого денег. Отец сказал, что не ожидал такого ответа от родных, и рад, что у него теперь другая фамилия. Что не думал возвращаться во Францию, но съездить туда повидать семью хотел, а теперь все желание пропало. Поддерживал после этого с ними лишь формальную переписку.
— А потом отошел от обиды? Съездил? — спросил Яков Платонович.
— Нет. Даже когда денег стало достаточно и не стар был еще, отказался. Сказал, что нечего ему там делать, у него и в России родственников хватает. Что его не только родные Софи приняли, но даже братья ее первого мужа, которые сами на той войне были, и всех детей невестки племянниками считают — что от своего брата, что от него, ее второго мужа. Мы с Николенькой и Левушкой в разное время по одному разу во Франции побывали, встретились с кузенами. Чужие люди, по-другому не скажешь. У нас только фамилия вроде как французская, ну и по-французски говорим хорошо, а на самом-то деле мы русские, не понять нам их… как и их нам… Мы уж как-нибудь сами по себе…
Николенька с Левушкой в Смоленске обосновались, где и я какое-то время жил, семьями там обзавелись. Я с ними виделся три недели назад, когда ездил к ним и в Москву к племяннику, который там после выхода в отставку поселился.
«О как! Паскаль-то и в Москве, и в Смоленске побывал в последний месяц», — отметил Штольман - оба города были среди тех, откуда пришли мерзкие письма.
— А из Затонских жителей кого-нибудь в этой поездке встречали? А то ведь как бывает, сел в поезд, а там чуть ли не полгорода.
— В этот раз никого, хотя это странно. За почти десять лет, что я живу в Затонске, это, пожалуй, первый случай. Обычно кто-нибудь еще из затонских едет.
— А с другими французами в городе Вы компанию поддерживаете? - спросил любопытный племянник князя, переведя внимание Паскаля на другую тему.
— С другими французами? Кого Вы имеете в виду?
— Месье Жан Лассаль, например, — напомнил Яков Платонович.
— Это тот, который, как я слышал, у князя Разумовского жил?
— Тот самый.
— Видел его пару раз, но даже не разговаривал — не располагал он к этому. Он что же и Ваш знакомый, Ваше Милость?
«Не хватало еще Лассаля среди моих знакомых! Из этой шайки и Нежинской то было более чем достаточно. Кроме Разумовского. Без Лассаля».
— Нет, поинтересовался из чистого любопытства, поскольку он француз… Господин Паскаль, Вы из дворян, почему же Вы ко мне обращаетесь Ваша Милость? Ну к князю Ваше Сиятельство это понятно.
— Но Вы же в ресторане посетитель. Как же мне еще обращаться к сыну князя в этом случае? Если бы мы с Вами в Дворянском собрании вместе за столом сидели и выпивали, я бы называл Вас господин Штольман или с Вашего позволения по имени и отчеству. Конечно, у Его Сиятельства я бы о таком позволении и не подумал спрашивать… Вот, и рагу подоспело, — Паскаль взял с принесенного Васькой подноса тарелки и поставил их перед посетителями. — Bon appetit, messieurs.
Дубельт налил коньяк в стопки:
— Яков Платонович, давайте выпьем за наших женщин — сердечных, душевных, за Вашу жену Анну Викторовну, которая, как я слышал, людям помогает, за мою Елену, за Марию, мою дочь вырастившую, за матушку Паскаля, которая его отца спасла.
— Давайте, замечательный тост.
Анатолий Иванович оценил коньяк:
— Хорош! Умеют все-таки французы и коньяки, и вина делать, этого у них не отнять… А люди они, как и везде, всякие… Я ведь не только из любопытства у Паскаля спросил про его семью. Из одной его фразы, что в двух словах не изложить, было понятно, что ему есть, что рассказать. Если бы было что-то недостойное, сказал бы, что и рассказывать нечего, а у него история длинная. Ему было приятно, что кто-то интересовался его семьей… Как он любит всех их и гордится ими — матушкой, отцом, братьями, как тепло отзывается о всех… — улыбнулся он. — Отец его несомненно человек достойнейший, воспитал двух детей жены и трех своих собственных. Заметьте, Яков Платонович, юноша, у которого пробудилось первое чувство и не знавший до этого женщины, мечтал не о том, как потерять с ней невинность, а о том, чтоб стать ее мужем, быть с ней всю жизнь, а не одну ночь…