— Да, Карелину придется ей рассказать… хоть часть правды, чтоб объяснить, почему он является ее законным отцом. — согласился Штольман.
— В этом случае чем меньше этой правды, тем лучше. Я бы предпочел, чтоб Карелин сказал девочке только о том, чего уж совсем нельзя избежать. Всякие подробности совсем ни к чему.
— Согласен… Как Вы думаете, как скоро можно ждать сведений от Вашего знакомого офицера из того полка?
— Возможно, дня четыре-пять. Это ведь нужно сделать очень осторожно. Меня к тому времени в Затонске уже не будет, но я сразу же дам Вам знать. Телеграмму тому офицеру я отправлю завтра же.
— А я пошлю телеграмму Белоцерковскому. Вдруг и у него будут какие-то новости после этого.
— Я, скорее всего, еще зайду к Вам в участок. Без повода, но если Ваш помощник будет на месте, поговорю с ним.
— Смотрите, господин полковник, не напугайте молодого человека.
— Неужели я такой страшный? Конечно, не красавец как Каверин, но все же… Да и мундир, как говорят, мне идет… — усмехнулся Дубельт. — Яков Платонович, мне просто интересно, каков он, Ваш помощник. Судя по бумагам, что я просмотрел, весьма толковый малый.
— Да, толковый, мне с ним повезло.
— Значит, и мне, возможно, повезет иметь с ним плодотворную беседу. Благодарю за прекрасный вечер, Яков Платонович.
— И я Вас.
Дубельт дал хорошие чаевые половому, и они вышли на крыльцо ресторана. Штольман хотел попрощаться, но не успел.
— Яков Платонович, у меня к Вам просьба. Не могли бы Вы показать мне Ваш семейный портрет и молитвенник Ливенов? Очень хотелось бы посмотреть на то, что стало причиной… некоторых изменений Вашей жизни в этом городке.
Штольман не хотел давать эти вещи в руки постороннему человеку, даже если он и знал тайну семьи Ливенов. И еще более не хотел приглашать для этого его домой, хоть он и был ему симпатичен. Они с Анной жили скромно. Дубельт, наверное, и не предполагал, насколько. Ему не было стыдно, но увидеть, как, возможно, почти незаметно полковник вдохнет — этого бы он предпочел избежать. Кроме того, он не помнил, не оставил ли он случайно в беспорядке гостиную, уходя на службу.
— Некоторых? — хмыкнул он. — Как Вы аккуратно выразились. Я бы сказал иначе — коренных изменений. Вы как частное лицо спрашиваете? Или…? Просто желаете взглянуть или же удостовериться, что с вещественными доказательствами по делу все в порядке? — на Дубельта пристально смотрели глаза подполковника Ливена.
— А Вы по какой причине интересуетесь? Не по той ли, что как частному лицу Вы можете мне отказать, а как должностному вряд ли? Или по той, что полковнику можно принести вещественные доказательства в участок, а Дубельта придется приглашать домой, куда Вам не хотелось бы впускать малознакомого человека? — от прищура морщинки у глаз полковника Дубельта стали более заметными. — Яков Платонович, я и заходить к Вам в дом не собирался, мог за воротами подождать или во дворе, если бы Вы позволили. А если уж пригласили бы зайти, не стал бы обращать внимание на то, следовали ли Вы в отсутствие супруги правилу Ordnung muss sein, — про то, что он не стал бы давать сыну князя понять, что действительно думает о его жилище в провинциальном городке, он промолчал.
«А этот Дубельт стоит Павла! Прям как мысли читает!»
Штольман, нехотя, произнес:
— Анатолий Иванович, буду рад проводить Вас к себе домой, это совсем рядом.
Через несколько минут, открыв ворота и придерживая их, он сказал:
— Прошу Вас, проходите. О том, чтоб Вы ждали снаружи, и речи быть не может.
========== Часть 21 ==========
— Яков Платонович, у Вас очень мило, уютно, — сделал комплимент Дубельт, войдя в гостиную. В доме на самом деле было уютно, уютно и простовато, особенно для сына князя. Ливен не позволит своему племяннику с женой жить в таких же условиях в Петербурге. Что-нибудь да придумает, чтоб уговорить Якова жить… согласно его положению, на то он и Ливен. — Это съемный дом?
— Да, съемный. В нем что-то хозяйское, что-то наше с Анной Викторовной.
— А пианино Ваше? Кто музицирует?
— Анна Викторовна… когда настроение есть.
— Хорошо играет?
— Для провинциальной барышни, думаю, неплохо. Для столичной дамы… не особо, — честно сказал Яков Платонович. — А с Павлом Александровичем даже сравнивать не стоит.
— Так с ним редко кто сравнится. Он так исполняет, что… музыка прямо в душу проникает…
— Вы слышали его исполнение?
— Слышал.
— В обществе?
— Нет, у него дома.
— Вы же говорили, что не бывали у него, и что у вас отношения — в ресторане поужинать вместе, не более того, — у начальника сыскного отделения были подозрения, что отношения у князя Ливена, заместителя начальника охраны Императора и полковника Главного штаба ближе, чем последний пытался изобразить для него. Но, видимо, даже племяннику князя знать это было не положено.
Дубельт видел, как нахмурился Штольман — совсем как Павел Александрович. На самом деле с князем Ливеном или Штормом они были знакомы ближе, чем это показывали. В основном по службе, точнее по той ее части, что не входила в перечень их официальных должностных обязанностей. Но другим этого знать не следовало. Если Ливен захочет рассказать об этом племяннику, это его дело.
— Я говорил, что не бывал у него в усадьбе. Да, близкими знакомыми нас не назовешь, если встречаемся, то действительно за столиком в ресторане. Однако в его доме в Петербурге я был раза три. На годовщины победы над турками.
— Вы с однополчанами у него встречались, — предположил Штольман.
— Нет, он приглашал меня одного. Он не любитель подобных… сборищ… где часто поминовение переходит в обычную пьянку. Конечно, мы поминали ушедших товарищей, в том числе и друга Павла Александровича, который умер в госпитале у него на глазах. Но такую ситуацию я не рассматриваю как основание для того, чтоб считаться приятелем Его Сиятельства.
Дубельт снова подумал о том, что если Ливен посчитает нужным рассказать племяннику, то сделает это — это его жизнь… Когда Ливен уже шел на поправку, в госпиталь поступил офицер лет тридцати. Сразу было видно, что он не жилец. Он продержался два дня, и то потому, что встретил своего давнего друга. Дубельт был свидетелем того, как между стонами от неимоверной боли молодой мужчина произнес с улыбкой: «Павел, я молился, чтоб увидеть тебя перед смертью. Господь услышал мои молитвы, теперь я могу умереть спокойно». И еще одну фразу, которой он не слышал, но догадался по движению потрескавшихся губ. Офицер умер не в агонии, а тихо, словно впав в забытье. В тот момент, когда сидевший рядом с ним Павел Ливен гладил его по спутавшимся волосам, словно расчесывая их. Ливен закрыл уже ничего не выражавшие глаза, перекрестил усопшего и поцеловал в лоб. Когда тело офицера забрали, он вернулся на свою кровать: «Анатоль, не говорите ничего. Мишель был моим другом и был мне дорог… потом наши пути разошлись…» Он ничего не сказал и ни о чем не спросил. Это касалось только Павла и его друга.
В первую годовщину победы Ливен пригласил к себе домой, как оказалось, одного Дубельта и сыграл произведение, до того пронзительное, что от слез защипало глаза. «Эту сонату очень любил Мишель. Я не играл ее с того времени, как мы расстались. Сегодня я исполнил ее в память о нем. Мне, бывает, его не хватает, он был прекрасным человеком, хоть и… своеобразным. Я молюсь за упокой его души, — Ливен смахнул рукой слезу. — Вы многого обо мне не знаете, да почти никто не знает. Они знают лишь Его Сиятельство… А я, я бываю другим… как сейчас…»