Это Ливен?! Павел Александрович Ливен? Князь Ливен? Герой войны? Светский лев и щеголь? Волокита, флиртовавший со множеством дам и за год после окончания войны успевший завести два или три романа с красавицами из высшего общества? Да, это был он — такой, каким его видели не в свете и не на службе, а, вероятно, только дома — самые близкие люди.
Таким он сам видел Ливена еще на пятую и десятую годовщины окончания той войны, когда опять же был единственным приглашенным в его дом. И еще один раз. Вскоре после смерти Елены. Они случайно встретились на Невском, и Павел Александрович пригласил его — переполненного горем и потерянного — в маленький, по-домашнему уютный, но дорогой ресторан. Князь знал о Елене Михайловне, но никогда не встречал ее. И тем не менее выразил ему свои соболезнования. Они выпили не чокаясь. Потом еще по рюмке, и снова… И тогда Ливен сказал: «Анатоль, я знаю, что такое боль от утраты любимого человека. Если любил по-настоящему, эта боль будет всегда, никуда не денется, лишь, возможно, со временем притупится. Как, я надеюсь, будет у Вас… в отличии от меня…»
Дубельт озадаченно посмотрел на Ливена, но не посмел озвучить своего вопроса. Павел Александрович посчитал, что незаданный вопрос был о том, что Дубельт видел в госпитале: «Вы, должно быть, подумали о Мишеле. Мы с ним были друзьями, близкими друзьями, но и только. Он был мне дорог, но опять же исключительно как друг. Когда-то я потерял любимую женщину, и эта потеря для меня невосполнима. Все, что у меня осталось от нее — это память. У Вас же от любимой жены есть двое детей, это утешение для Вашего страдающего сердца». Дубельту тогда хотелось сказать: «Павел, у Вас тоже есть сын, ее сын, хоть Вы и не можете назвать его своим». Но он не сказал. Не имел права. Это была тайна Ливена, и он не мог признаться, что узнал о ней. Он сказал другое: «Вы правы, мои дети — это утешение. Но это еще и двойная боль, ведь они остались без любимой матери. Андрей уже почти взрослый, да и давно больше сам по себе, чем с нами. А Юленька, как же ей без матушки? У Елены есть сестра, Юля очень любит тетку, и та ее тоже, но она не всегда рядом, чтоб поддержать и утешить, так как живет с родителями». «Так сделайте так, чтоб была рядом всегда». «Это невозможно, свекр этого не одобрит». «Что для Вас важнее, благополучие дочери или мнение эгоистичного свекра? Подумайте».
Анатолий Иванович вернулся из ресторана домой, Мария засобиралась к себе, Юля заплакала: «Тетушка, не уходи, останься!» «Солнышко мое, не могу, батюшка будет гневаться». Тогда, все еще будучи под впечатлением от разговора с Ливеном, он спросил Марию, хотела бы она жить с ними. Она сказала, что хотела бы всей душой, но это невозможно, отец не позволит. Она нужна в доме родителей. Он не смог найти более весомого довода, чем тот, что Юленька сейчас нуждается в ней больше, чем родители. Юля обняла тетку и подняла заплаканные глаза к ее лицу: «Ты ведь переедешь к нам, да?» Мария не выдержала молящего взгляда осиротевшей племянницы и дала обещание. На следующий день она рассказала отцу о своем желании, и он в гневе разошелся дальше некуда. Когда она прибежала к ним с Юлей вся в слезах, он ее больше не отпустил — благополучие дочери и невестки было для него важнее мнения эгоистичного свекра. Они с Ливеном не стали приятелями, хотя бывали ситуации, когда они обращались друг к другу по имени. Но Павел Ливен много значил для него — как человек, давший совет, последовав которому, он изменил к лучшему жизнь и сделал счастливыми трех человек — Юленьку, Марию и в какой-то мере самого себя.
— Вы правы, это не основание, чтоб считаться приятелями. А у Вас Павел Александрович бывал?
— Нет, ни разу. И Вас я пригласил к нам не для того, чтоб попробовать заманить его к себе… или чтобы снискать его расположение… И к Вам я не за этим… вроде как напросился…
— Анатолий Иванович, если бы я не хотел видеть Вас у себя, я нашел бы повод избежать этого. У начальника сыскного отделения всегда найдутся дела, в любое время суток.
— Это и так понятно. И если бы Вы отказали мне, я бы не держал обиды. Ваш дома — Ваша крепость, набеги на нее Вам не нужны. Я извиняюсь, если причинил Вам неудобство. Возможно, Вы рассчитывали после ресторана просто отдохнуть, а тут я со своим неуместным визитом.
— Совсем нет. День не был тяжелым, я не устал. Вы присаживайтесь там, где Вам удобно.
Дубельт выбрал стул у стола в центре комнаты. Штольман достал из ящика комода молитвенник, а его гость из кармана пиджака очки.
— Какое шикарное издание, — полковник пролистал несколько страниц, в середину книги было что-то вложено, свернутый лист бумаги или конверт, но он не стал раскрывать книгу в том месте — возможно, это было что-то очень личное, и открыл молитвенник в самом начале. — Вот и родословная Ливенов. И Вы в ней, Яков Платонович, точнее Дмитриевич.
— И я.
— По совести поступил Дмитрий Александрович в отношении Вас — вписал в семейное древо, сын хоть и незаконный, но в нем такая же кровь князей Ливенов как и в других членах семьи… А вот это он уже сделал… по глупости, иначе сказать не могу. Не следовало бы подобное делать… Павел Александрович видел?
Яков Платонович понял, что внимательный полковник разглядел чуть заметную черту, соединявшую запись о Пауле Ливене и Александре, законном наследнике его старшего брата.
— Видел. Он тоже не счел это разумным…
Дубельт снял очки и положил их на стол.
— Вы считаете, что это могло послужить причиной того, что курьеру сделалось дурно с сердцем из-за того, что он утерял молитвенник, где была такая… подробность… весьма своеобразных, запутанных отношений внутри княжеской семьи? До смерти испугался того, что могли бы с ним сделать Ливены, стань эта тайна достоянием общественности или предметом шантажа?
Следователь с уважением посмотрел на армейского полковника, мгновенно сделавшего вывод из такой казалось бы мелочи:
— Не исключаю того.
— Но такой версии Вы, разумеется, не озвучивали — тому же своему заместителю?
— Разумеется, нет. Была похожая версия, что Баллингу могло стать плохо из-за того, что он утерял молитвенник Ливенов, другие ценные вещи своих клиентов и крупную сумму денег. Что за таким… разгильдяйством могло последовать… неотвратимое наказание… и его сердце не выдержало от одной этой мысли… Что касается молитвенника, Коробейников мог подумать, что Баллинг испугался князей Ливенов из-за записи обо мне. Ведь это, как ни крути, секрет семьи. Точнее был таковым.
— Был, пока в трактире каждый лично не лицезрел то, что было в дорогом издании, и не посчитал свои долгом поделиться пикантной новостью со всем Затонском, — резко сказал Дубельт. — До чего же люди любят совать свой нос в чужую жизнь. Не это, так ведь Вы могли бы жить в этом городке спокойно, до того, как уехали бы в Петербург.
— Мог бы, — вздохнул внебрачный княжеский сын, забрав у гостя молитвенник и положив его обратно в ящик. — Но, как видите, этого не случилось…
— А портрет, который Баллинг также вез Вам, можно посмотреть поближе?
— Конечно. Вот, — Яков Платонович снял с пианино и протянул Дубельту изображение князя Ливена с его несостоявшейся семьей. — Его Сиятельство, моя матушка Екатерина Владимировна и я сам.
— Изумительный портрет, хоть, насколько я понимаю, написан не с натуры.
— Нет, они никогда не были все вместе.
— Вы очень похожи на Дмитрия Александровича. Павел Александрович, наверное, как увидел Вас, чуть умом не повредился. Подумал, что у него видение…
— Возможно. А Вы встречали Дмитрия Александровича?
— Видел пару раз мельком, когда он был уже в почтенном возрасте, не таким молодым, как на этом портрете. Впервые после Турецкой, я встретил его на набережной вместе с Павлом Александровичем, ему, должно быть, тогда было уже около шестидесяти. Он все еще был привлекательным, видным мужчиной. А уж в молодости и говорить нечего, думаю, пользовался большим успехом у дам… Однако свое сердце отдал, насколько я представляю, одной-единственной… Мне кажется, я понимаю, почему Ваша матушка тронула сердце князя. Милая, добрая, искренняя, неискушенная, все еще по-своему наивная девочка показалась ему нежным хрупким цветком после хищных лиан, пытавшихся обвить его ствол. Ее красота и привлекательность — естественная, а не искуственная, созданная часами работы камеристок и куаферов, как у многих дам света, когда при параде это одна женщина, а без него, можно сказать, совсем другая — таких пассий, я полагаю, у князя было немало. И видели в Его Сиятельстве такие дамы источник обогащения и возвышения в обществе. А Екатерине все это было не нужно, ей был нужен сам Дмитрий Александрович, за носителем высокого титула, сопровождаемого приличным состоянием, она сумела разглядеть обыкновенного мужчину и человека, желавшего просто быть счастливым.