— Знаете, Яков Платонович, я после того, что Дуняшка удумала, засомневался насчет того, как все произошло. Возможно, тогда не совсем насилие было…
— Это как — насилие, но не совсем? — не понял Штольман.
— Ну что Дуняшка как мужчину барина не желала, это понятно. Какая женщина бы его желала, если он уже поистаскался весь… да и от спиртного не просыхал… Но, возможно, пошла с ним, так как думала, что ей от барина милости какие будут… А когда вместо милостей барин ее байстрюком одарил, решила пустить слух, что он снасильничал… Папаша ведь, если честно, сам никогда не признавался, что взял ее силой. Говорил, что имел право… первой ночи, если сказать более прилично. И хвастался, что с первого раза ребенка девке сделал. Может, потому бахвалился, что для него это было доказательством, что он… все еще мужчина… А поскольку, как я уже Вам сказал, женщина, тем более девица сама бы с ним ради плотских утех не пошла, то и вроде как само собой разумеется, что пошла она не по своей воле, что принудил ее барин… Я не пытаюсь папашу оправдать. Не заслуживает он подобного. Но мне было бы легче, если бы выяснилось, что Егорушка появился в результате не насилия… а слияния барской похоти и… холопского… корыстолюбия…
— Да, — согласился Штольман, — думать так было бы менее… неприятно…
— Яков Платонович, я думал про Вас после нашего разговора. Каким хорошим человеком был Ваш батюшка князь, о Вас так позаботился, что Вы благодаря ему вон каким человеком стали — образованным, на приличной службе… А наш не то что об Егорушке, даже обо мне не думал, хоть я и его единственный законный сын… Я ведь совсем не образован. Меня сначала матушка дома учила, а потом в гимназию отдала. Я там два года проучился, а потом она умерла. Папаша решил, что нечего на меня больше деньги переводить… да еще коляску, на которой меня в город Степан возил, в карты проиграл. А до города около часа было ехать… А потом уже и не до учебы стало — то сеять надо, то траву на сено косить, то урожай собирать…
— А полевые работы к Вам какое отношение имели?
— Как какое? Папаша-то ведь все деньги спускал, мужики от нас поразбежались, подались к тем хозяевам, на которых надеяться можно было… Рук не хватало, а есть хотелось… Ну я, бывало, с мужиками и работал.
Штольман посмотрел на юношу, который был довольно хорошо развит физически — теперь понятно, откуда у него такие мышцы. И откуда в его речи столько простонародных слов — от постоянного общения с крестьянами.
— А отец Ваш чем занимался?
— Так то в городе куролесил, то в имении…
— Это что же Вы, дворянин, сын помещика с мужиками в поле работали, когда он пьянствовал и девок портил?
— Ну да…
— А деду своему в Затонск почему не пытались сообщить?
— Так стыдно было про такое рассказывать…
— Написать о таком стыдно, а с мужиками и бабами, значит, вместе снопы вязать не стыдно?
Юноша одарил Штольмана своеобразным взглядом. Видно, что он, городской житель, не понимал очевидного.
— Нет, не стыдно. Что ж в этом стыдного? Я ведь тоже ел хлеб, который из того зерна пекли… А день упустишь, ненастье наступит, да не на день-два, а на недели зарядит, и весь урожай поминай как звали… Да и барчук какой-никакой, а хозяин. Мужики меня слушались, как и старого Пахомыча, который после того как управляющий к другому помещику сбежал, стал вместо него мужиками и бабами заправлять. Не потому что папаша мой жалование ему за это платил, а так как деда моего, Иллариона Ардалионовича очень уважал. Пахомыч говорил, что он был хозяин каких поискать. Он поместье от своего отца, Ардалиона Адриановича унаследовал, тот его сам вырастил, без жены, она родами умерла, а он после того так и не женился. Поместье при Илларионе Ардалионовиче процветало, порядок в нем был. И Пахомычу, видать, было больно, как имение, в котором он всю жизнь прожил, в упадок приходит, так как сын барина его любимого совсем его забросил. Еще говорил, что только на меня у него и надежда… Сильно переживал, когда мне пришлось в Затонск переехать, сказал, что без меня и вовсе все коту под хвост пойдет… Так, видно, и случилось, так как когда я уезжал год назад, имение еще было наше, а когда на похороны папаши в прошлом месяце приехал, оказалось, что уже чужое…
— И кто сейчас им владеет?
— Племянник соседей наших Савраскиных — тех, у которых сын девкам дворовым детей наделал. Он жениться надумал, хотя, думаю… скорее не надумал, а приходится ему — по слухам… Говорят, он у кого-то в городе закладную на имение выкупил.
— Что значит, говорят? Вы бумаги видели?
— Ну дал он мне что-то, только я в таких делах совсем не разбираюсь… Смотрится все вроде как правильно…
— Что же Вы адвоката не наняли?
— На какие деньги? Нет у меня таких…
Яков Платонович покачал головой:
— Так нужно было срочно попечителю писать.
— Я не догадался, а подсказать некому было…
— Юрий Григорьевич, эти бумаги обязательно должен посмотреть поверенный. Вдруг в них не все по закону? Раз Вы человек, который в таких делах не компетентен и адвоката не могли нанять, чтоб удостовериться, что все правильно, Вас могли и обмануть.
— Каким образом?
— Этого я не знаю. Но поверьте, подобное бывает. Я бы Вам настоятельно посоветовал обратиться к Виктору Ивановичу. Как я уже сказал, об оплате его услуг Вам сейчас не нужно беспокоиться.
Штольман подумал, что Миронов мог хотя бы взглянуть на документы — не покажется ли ему в них что-то подозрительным. Интуиция подсказывала ему, что молодого неопытного человека, которого некому было защитить, могли и облапошить.
— Тятенька Юлий Глигольич! Там Акулина в окошке! Она мне петушка купила?
— Купила, наверное. А если нет, пойдем и сами купим. Ты только паровоз свой не забудь, — Дубровин снял мальчика со стула. — Пойдем мы, Яков Платонович… Вы уж извините, что пришел к Вам… Наверное, не нужно было…
— Очень даже нужно. Хорошо, что пришли. И знаете, как Анна Викторовна вернется, приходите как-нибудь к нам домой в гости, вместе с Егорушкой. Мы оба будем рады Вас видеть, — почему он так сказал, Штольман не понял и сам. Это получилось само собой. У них в доме бывали только родители Анны, доктор Милц и Коробейников. Ну и Павел. А еще Дубельт.
— Тятенька Юрий Глигольич! — подергал Егорушка Дубровина за полу пиджака. — Там еще балин Глиголий Лалионыч… Он шатается, болеет…
— Да не болеет он, напился опять в стельку, вот и шатается, — не задумываясь, буркнул Юрий. Потом понял, что сказал это про умершего человека, и добавил:
— Егорушка, не выдумывай, нет там больше никого… Вы не обращайте на него внимания, Яков Платонович. Это он… от переживаний, наверное…
От переживаний ли? Не обращать внимания? Наоборот, на это стоило обратить внимание. Еще один… Егорушка с видениями…
— А раньше у него такое бывало?
— Не припомню. У меня самого такого тоже никогда не было. А вот папаше по пьяни мерещилось, что вроде как его отец Илларион Ардалионович с того света к нему приходил, бранил его за пьянство и распутство. Так в таком состоянии, до какого папаша, бывало, напивался, к некоторым и черти приходят, а не только покойный родитель.
Это, конечно, могло быть простым совпадением. А если нет? У Штольмана появилось несколько вопросов, ответы на которые, возможно, могли дать более веские основания для только что возникших у него… подозрений.
— Юрий Григорьевич, а сколько было лет было Вашему отцу?
— Сорок два.
— Сорок два? Вы уверены? Вы его описывали чуть ли не как старика, а, получается, тот случай с Дуняшкой произошел, когда ему было лет тридцать семь.
— Верно, тридцать семь. После смерти матушки он ударился во все тяжкие и за несколько лет сильно постарел, уже тогда выглядел за пятьдесят и изрядно поистаскавшимся… Поэтому я и сказал, что женщина не стала бы с таким сама…
Яков Платонович прикинул — сорок два, если бы больше, то вряд ли. А сорок два — не так уж невероятно, если и другие мужчины из семьи женились рано.
— А Ваш дед, он так же как и Ваш отец в молодом возрасте семьей обзавелся?