«Да, уж Ливен может произвести впечатление, он это умеет, — усмехнулся про себя Дубельт. — Наиприятнейший человек — для тех, кто его… в гневе не видел. А когда князюшка мечет гром и молнии, лучше рядом не находиться, а то от подобного и шарахнуть может. Праведного гнева Его Сиятельства курьер и испугался до смерти — прямом смысле этого слова».
— А что можете сказать про Никанорова? Какое впечатление он на Вас произвел?
— Мерзкий он человек, хоть и офицер… Нельзя таким мундир носить, они только позорят его… Он ведь не только курьера ограбил, но и на Якова Платоновича поклеп возвел. Что Штольман ему якобы семейный молитвенник в карты проиграл. А потом у нас в кабинете даже вспомнить не мог, что про какого-то Штольмана по пьяни нес…
— Штольман при этом присутствовал?
— Присутствовал, — согласился Коробейников, — но… не вмешивался… в ведение допроса…
Сдержался, значит, незаконный Ливен. Морду похмельную не набил и по стене подонка не размазал, хоть без сомнения кулаки чесались.
— Хорошо, больше у меня к Вам вопросов нет.
Коробейников выдохнул — он понимал, что при желании полковник мог задать ему очень каверзные вопросы. Но не сделал этого. Даже не возмутился тому, что Штольман, которого во время допроса не должно было быть в кабинете, находился там. Видимо, сочувствовал Штольману, что тот попал в такой переплет из-за офицера, у которого не было ни стыда, ни совести.
Дубельт не стал дожидаться Штольмана — они, вроде бы, уже все обговорили, да и кто знает, сколько его продержит у себя полицмейстер. Может, вызвал его по делу, обсуждение которого займет продолжительное время.
Никакой особой причины для приглашения в кабинет начальника сыскного отделения кроме беспокойства относительно появления армейского полковника у Трегубова не было. Полицмейстер боялся, что полковник попытается запутать Коробейникова, и тот скажет то, чего бы не следовало. А к чему это приведет — только Богу известно. Штольман заверил полицмейстера еще раз, что, как ему виделось, у Дубельта не было намерений найти какие-то огрехи в ведении следствия по обоим делам. Если бы были, он бы вел себя по-другому с самого начала.
— Думаю, ему просто нужно отчитаться перед начальством, как говорится, поставить галочку, что он имел разговор с полицейским, занимавшимся этими делами, только и всего.
Вернувшись к себе, Яков Платонович обнаружил, что кабинет был пуст, в нем не было ни Коробейникова, ни Дубельта. Он вынул из ящика дело об ограблении в Слободке. Следует перечитать показания Брянцева, возможно, удастся поймать его на противоречиях. Нужно будет также затребовать из архива дело о краже коллекции монет у местного помещика и расспросить об этом Коробейникова. Вряд ли он служил в полиции в то время, но, не исключено, что мог слышать об этом деле как обычный горожанин.
О том же он спросил Виктора Ивановича, который принес ему сверток с пирожками от Марии Тимофеевны.
— Да, такая кража была года три назад, по осени. У меня брали показания по этому делу.
— Показания? Вы что же подозреваемым были? — уставился Штольман на затонского адвоката.
— Нет, как свидетеля опрашивали. Гаврилов в начале сказал, что он показывал мне свою коллекцию. А я ее и глаза не видел, даже о ее существовании не знал, пока мне об этом в участке не сказали. Так же как и доктор Милц, который, по словам Гаврилова, тоже ее якобы видел. У Петра Степановича после этой кражи вроде как разум помутился. Ему казалось, что он собрание монет показывал всем, кто в его доме бывал. А бывало у него очень мало народа, в основном только по делу, он не любил приглашать к себе, нелюдимым был человеком. Сам я был у него в доме раза два-три, когда он хотел с соседом судиться за луг — вроде как тот луг раньше их имению принадлежал, да раздумал потом тяжбу начинать. Доктор Милц, понятно, в доме был больше раз, чем я. И самого Петра Степановича пользовал, и челядь его. Потом вроде бы выяснилось, что коллекцию, но и то не всю, а небольшую ее часть он показывал Никитину, председателю дворянского собрания, и учителю истории из гимназии. И управляющий видел несколько монет, они на столе в кабинете Гаврилова были, когда тот его к себе вызвал. Он тогда основным подозреваемым и был, поскольку и монеты видел, и уволился накануне той кражи.
— А откуда у Гаврилова была коллекция, не знаете? Сам ее собирал?
— Точно не знаю, вроде бы от какого-то родственника в наследство досталась. А почему Вас это старое дело интересует, Яков Платонович?
— Пока сам не знаю. Узнал о нем на днях случайно, и мне не дает это покоя…
— Бывает… А я ведь что к Вам зашел, Яков Платонович. Помнится, в последнюю нашу встречу мы говорили про помещика Дубровина, который собирается привезти своего брата и опасается, что люди подумают, что мальчик — его сын. И я предложил во избежание этого… громко поговорить об их истинном родстве…
— Поздно, Виктор Иванович. Он уже привез мальчика, а тот называет его тятенькой.
Миронов вздохнул.
— Тятенькой, говорите… Да, теперь слухов не оберешься, даже если мы свои добавим. Жаль юношу, он поступает от чистого сердца, а злые языки его с грязью могут смешать… И не отрежешь ведь их.
— Да, не отрежешь, это причинение вреда здоровью, подсудное дело, — согласился Штольман. — У него кроме этой теперь и другая проблема есть.
— Какая же?
— Мать мальчика, похоже, задумала шантажировать Дубровина. Устроилась в их городке в бордель, а теперь собирается обвинить Юрия в том, что ей туда пришлось поступить, так как якобы это он изнасиловал ее, и ребенок — результат того насилия. И чтоб сохранить это в тайне, хочет от него ежемесячного вознаграждения.
— Яков Платонович, Вы это серьезно?
— Более чем.
— О каком насилии может идти речь сейчас? Лет пять прошло. Даже если оно и имело место, что ж она сразу на насильника не заявила и от безысходности в дом терпимости не отправилась как ребенка родила, а то и до этого… И как она хочет это… провернуть?
— Дубровин говорит, что если он откажется платить, то отправит письмо в полицию, в наш участок, чтоб погубить его репутацию.
— Как бы она кроме этого другое не учудила. В Затонск не переехала и к Аглае Львовне в заведение не подалась.
— Что?!
— Ну так слухи-то самой распустить проще… чем с полицией связываться… Да и само ее присутствие на Дубровина будет оказывать более… впечатляющее воздействие… Надо бы с Аглаей Львовной переговорить на этот счет. Ей точно не нужна девица, с которой не оберешься неприятностей. Нужно будет зайти к ней как-нибудь.
— И не думайте, Виктор Иванович. Зайдете, а до Марии Тимофеевны сплетни дойдут, тогда Вам самому неприятностей не избежать. Лучше я сам туда зайду, я ведь в заведении уже не раз бывал по полицейской надобности.
В последний раз это было после их с Анной ссоры, когда она, вся в расстроенных чувствах, придумала себе, что он мог пойти за утешением к девицам… Лучше будет сказать ей, что у него к маман дело, касающееся его службы.
— Анна-то не приревнует? — усмехнулся свекр, словно прочитав его мысли. — А то ведь кто-нибудь донесет ей, что ее супруга видели в заведении… как и Марии Тимофеевне бы про меня донесли… Мол, жена уехала, а Вы по девицам отправились…
— Ну так дождусь ее, не навечно же она к Павлу Александровичу уехала. Думаю, скоро вернется, возможно, и на этой неделе. Павел Александрович все же человек занятой, чтоб подолгу заниматься гостями.
В кабинет снова заглянул дежурный:
— Ваше Высокблагородие, еще одна телеграмма. Почтальон извиняется за задержку. Он, дурачина, сначала ее к Вам домой доставил, а уж гораздо позже сообразил, что нужно было ее сразу в участок нести.
— Так что же когда он первую телеграмму приносил даже не сказал, что мне еще одна есть?— недовольно спросил Штольман.
— Так первую-то приносил наш почтальон, что обычно в участок приходит. А это другой, видно, тот, кто к Вам домой письма носит. Если в телеграмме про что-то безотлагательное, то мы его… к ответственности привлечем.