Как Икабод Крейн за тыквой ходил
Ночной ветер лениво качал верхушки деревьев и время от времени гонял по небу прозрачные тучки, которыми норовила прикрыться растолстевшая белая луна. Одинокая сосна на кривом пригорке завистливо качала полысевшей в засуху верхушкой и не попадала в такт с деревьями на опушке. А по ночной просёлочной дороге, в обнимку с тыквой шагал Икабод Крейн и, кошмарно фальшивя, напевал незабвенный хит про ночного хулигана.
После первого же куплета песни дождевые черви начали выползать наружу в отчаянной попытке найти спасительную смерть под подошвами армейских ботинок Икабода. А с прилегающей территории по пути следования жуткоголосого певца началась экстренная эвакуация всего зверья. От повторного исполнения песни дятел, вышедший работать в ночную смену, начал биться головой о сердобольную липу на опушке.
С одинокой сосны свалился вниз головой поползень и с тяжёлой контузией заполз в щель под корнями. На неубиваемые позывные «я ночной хулиган и я вечно пьян» слетелись пернатые фанаты победителя Евровидения, и предприимчивые летучие мыши с иммунитетом к попсе, начали продавать билеты в первые ряды и собирать деньги на бис. Обалдевшие от счастья тугоухие филины и глухие тетерева раскачивались на ветках и время от времени падали вниз на пытавшихся спастись бегством мелких зверушек.
Дорога была длинной, ночь – тёмной, а профессиональная преподавательская память Икабода – крепкой. Крейн спотыкался, икал, матерился, мастерски вплетая в трёхэтажные словесные строения всех святых, учёных, баб, чавкающую осеннюю грязь под ногами и даже тыкву подмышкой. Ковбойским движением руки Крейн откинул полу сюртука и выхватил ведьминскую фляжку с зельем, на поверку оказавшимся ядрёной брагой, настоянной, как справедливо предполагал любознательный учитель Крейн, на весьма подозрительных травах. По мере того, как источник фальшивоголосых песнопений пустел, Икабод стремительно и бесповоротно трезвел, а его храбрость улетучивалась вместе с винными парами.
Выдохнув с досады, Крейн спрятал флягу в просторный карман сюртука и обеими руками взял тыкву. Держа широкобокий овощ на вытянутых руках, Икабод сделал трагическое лицо и вспомнил монолог из пьесы любительского театра «Глобус Шекспира»:
– Бедный Пампкин! Я знал его, Гораций! Есть иль не есть! Вот в чём меню! Ступай в бордель, к чему варить борщи!
Где-то далеко в России нерождённый ещё дух Станиславского взвыл «Не верю!» и, едва не передумав появляться на свет, успел пару раз приложиться лбом об рампу Императорского театра. А где-то в туманном Альбионе потрясавший глобусом и копьём драматург сжёг незаконченную пьесу про учителя и дочь банкира.
Актёрский порыв Крейна на этом иссяк, и он умолк, несмотря на крики «браво!», «бис!» и «Оскара!», доносившиеся с ближайшего кладбища погорелого театра.
Нагло игнорируя Икабода и хихикая, на мётлах мимо пролетела стайка молоденьких ведьмочек, нисколько не впечатлённая лицедейским талантом Крейна.
– На шабаш летят, – смекнул догадливый учитель. – Низко. К дождю, – вспомнил он народную примету.
Ему тут же на нос приземлилась капля, оказавшаяся на счастье Икабода обычной дождинкой.
– Ну вот, – проворчал полуночный путешественник, – теперь только гессенского всадника не хватает.
Тот возник внезапно, незамедлительно и вместе с конём. Икабод икнул от неожиданности и окончательно протрезвел, глядя на безголовую фигуру всадника.
– Выпьем, няня, где же фляжка, – прощаясь с жизнью, пробормотал Икабод. – Помирать – так хоть не трезвым!
Икабод вспомнил многообещающие и манящие прелести Катарины и попытался упасть в обморок. Но гессенский всадник, наклонившись в седле, притянул его к себе за потрёпанный галстук и выудил из кармана ведьминскую фляжку. Икабод шлёпнулся на землю и едва не расколотил тыкву, из которой Катарина, коварно взмахивая ресницами, обещала сварить ему суп, испечь пирожки и пожарить оладьи. И с завистью и изумлением стал наблюдать, как всадник привычно закладывает за воротник ведьминскую бражку из бездонной и явно заколдованной фляжки.