— Е-е-е-рничать! — закричал он. — А-а-а… ерничать! По чужим женам… гы, гы… черная сотня!..
— Убьет! — закричала Матрена Васильевна, — беги!..
Не помня себя от страха, с ужасом, видя какое-то звериное и необыкновенно страшное лицо Семена Филатыча, Иван бросился в дверь в кухню, а оттуда сломя голову, пробежав по сенцам, выскочил на улицу.
VII
— Вот так провел время! — проговорил он, выбравшись на дорогу. — Н-да! Пырнул бы вилкой-то с пьяных-то глаз, что с него взять?..
«Ну, теперь куда, домой, что ли?» — спросил он сам у себя и, спрашивая, знал, что домой он теперь не пойдет, а пойдет «путаться» по селу и лезть, куда не надо.
От выпитой водки в голове у него шумело, и он начал чувствовать в себе какую-то особенную, хорошо знакомую ему нахальную смелость. Первая ступенька, через которую трудно было перешагнуть, осталась позади, и теперь ему нужны были люди, с которыми надо поговорить, рассказать, что-то, поспорить, пожаловаться на свою долю…
На улице между тем стало смеркаться и сильно морозило. Тонкий и бледный серп месяца высоко висел на ясном небе. Резкий и холодный ветер дул с севера, переметая дорогу и курясь, как дымок, по верхушкам сугробов. Бабы с ушатами на салазках возили из колодца воду. Кое-где скрипели ворота, хлопали калитки, слышались человеческие голоса.
— Пойду к учителю, — сказал Иван, — попрошу у него почитать… Про Мишку скажу, чтобы построже с ним поступал… задавал бы задач побольше. Скажу: «Учи, мол, делу, что требуется, а вы, мол, чему учите-то? Жалованье только ваше дело задаром получать!..» Пущай его сердится, а мне наплевать, сердись — не сердись, такой же будешь, не слиняешь… На наши денежки-то проживаешь. Много вашего брата к нам приставлено, не знаешь, кого бояться… Плюнуть некуда — везде начальство…
Он поправил обеими руками на голове шапку и пошел, размахивая на ходу руками, совсем другой, чем давеча, походкой по дороге вдоль села в гору, туда, где было училище, чувствуя, как «нахальная» смелость все больше и больше входит в него и словно толкает и кричит ему: «Чего ты, аль не такой же человек… чего боишься-то?.. Наплевать… Эка штука… чай, видали… да пра, ей-богу… всякого бойся, как мышь какая, — аль заяц…»
VIII
Он подошел к школе, к длинному, низкому, похожему на сарай строению, и остановился у крыльца покурить.
Около крыльца все было залито, обледенело и сильно пахло. На крыльце около какого-то чудного полукруглого фронтона, неизвестно зачем сделанного, была прибита доска с надписью, что дом этот «Гуляевская земская школа»…
Квартира учителя находилась в этом же здании и выходила окнами не на улицу, а на двор с противоположной стороны. Для того чтобы попасть в нее, надо было обойти кругом за угол и войти с другого крыльца, еще более старого, чем то, которое выходило на улицу. Иван так и сделал. Постояв и покурив «досыта», так что еще сильнее закружилась голова и стало саднить в горле, он обогнул угол и направился к крыльцу учителевой квартиры.
Между тем, пока он шел от Семена Филатыча, пока стоял и курил, на улице совсем смерклось. Откуда-то с запада, из-за леса, надвинулась тихо и осторожно, точно цепляясь лапами за небо, боясь упасть, темносвинцовая туча, от которой сделалось еще темнее и печальнее…
Взойдя на крыльцо и постояв немного около обитой рваной и грязной рогожкой двери, Иван дернул за скобку и вошел в квартиру учителя.
У учителя были гости. Он справлял день своего рождения.
Учитель этот, Евграф Николаевич Светозаров, пожилой, лет за сорок человек, был холост. Сеял он в этой школе «разумное, доброе, вечное» лет пятнадцать и имел при себе кухарку-работницу, с которой «спутался», и появлявшихся иногда, время от времени, младенцев — «плоды любви несчастной» — отправлял в Москву вместе с матерью, где она, откормив шесть недель своего и кстати уж чьего-нибудь ребенка, возвращалась обратно.
— Чего тебе, — философски-нравоучительно говорил ей папаша, — отсидишь, откормишь за милую душу. Не двадцать же пять рублей платить?.. Сама посуди, ты баба умная, где их взять-то?.. Не из чего ведь… Отсидишь и не увидишь, как…
— Чорт ты, — говорила ему на это «умная баба», — носач проклятый! Ты ступай сам посиди!.. Каково мне, ты-то бы подумал, с ним таматко расставаться-то?.. Как таматко с нашей сестрой обращаются, ты бы посмотрел!.. Одно, говорю, расставанье не дай бог никому… Разбудят нас, баб, в четыре часа утра, а то и раньше: «Роднушки, вставайте!..» «Роднушками» таматко нас зовут, тысь родные матери… «Вставайте, такие-сякие, прощаться»… Так что тутатко в те поры происходит! Ужасти!.. Ума помраченье! Другая так и обомрет, повалится, как сноп… А слез-то! Владычица!.. А вам что, кобелям?.. Вам, знамо, только с рук спихнуть… вам не жалко…