Почти жена Ивана семечки лузгала да смачно так: бросит семя в створки рта, хрясь, тьфу, чав-чав! Сглотнет, и по новой! Хрясь, тьфу, чав-чав! А друг Ивана, закадычный в то время, как тот охранял границы и порядок стерег, пытался нарушить границы девичьей чести его почти жены! Ручонки свои шаловливые так и тянул, так и тянул на неизведанные им пока обширнейшие, а от того и очень привлекательные территории.
Вы чего непотребного-то только не подумайте. Просто парень, по молодости лет, любопытный был, ум у него пытливый присутствовал, вот и хотел знать, все там, так же, как и у других, или что интереснее есть?!
Но почти жена Ивана тоже строго честь свою блюла! Недаром ее Иван-то в подруги жизненные выбрал. Между хрясь, тьфу и чав-чав она локотком нежно так, легонечко повела, и брыкнулся через голову с лавочки закадыка Ивана! Охнул, потер рукой место ушибленное, встал да ушел восвояси, обиженный. А почти жена Ивана ему еще вслед шелухой от семечки плюнула: да-а, тьфу!
Граница, она ведь, братцы, должна крепко охраняться да беречься от любого неприятеля, а иначе не будет в жизни порядка, а будет хаос один! А кому это надо?!
Птенец
Анастасия Сысоева
«Каждое живое существо
нуждается в ласке и любви.
Ведь это всегда чей-нибудь ребёнок»
Евдокия Афанасьевна жила в деревне с пятилетней внучкой. Муж её умер, а дочь работала в городе и по выходным навещала девочку, оставшуюся на попечении бабушки.
Весь июнь стояла пасмурная, дождливая погода. В такие моменты в саду и на огороде было особенно хорошо. В воздухе витала прохлада, и внучка выходила полюбоваться тем, как работает бабушка – статная, высокая, ещё красивая женщина. Девочка любила наблюдать за ней и в доме. Осторожно выглядывала из-за печки и украдкой смотрела, как та ходит по комнате, с тревогой вглядываясь через окно в потемневшее небо.
– Надюшка? Где ты, внученька? Опять спряталась от бабушки? Я пойду птиц загоню. А ты гляди у меня, на улицу не вздумай пойти. Ишь, какие тучи ветер нагнал, того и гляди дождь нагрянет, – бабушка выходила в сени и, надевая галоши, шла во двор.
Каждую субботу Надя маячила возле двери, ожидая маму. Ходила полдня из угла в угол быстрыми, неровными шагами, а потом бежала в другой конец комнаты. Там, в серванте, среди хрустальной посуды стояла фотография. На ней она сидела в обнимку с мамой, красивой молодой женщиной. Обе в белых платьицах и белых панамках. Бабушка, видя её опять у серванта, каждый раз охала и крестилась. А потом они обе садились у окна и пели песни. Вернее, Евдокия пела, а Надя как могла подпевала.
Татьяна, дочь Евдокии, приезжала обычно к вечеру. Ночевала одну ночь и наутро, в воскресенье, уже уезжала.
– И куда тебя всё несёт? С дочерью толком побыть не хочешь, – беззлобно ворчала ей вслед Евдокия. – Эх, Таня-Танечка, ведь она твоя семья! Помру я, и кроме Нади у тебя никого не останется.
– Мам, ну зачем ты мне опять всё это говоришь? Мы же уже всё сто раз обсудили! Обустроюсь в городе, жильё нормальное будет, работа человеческая, а не как сейчас, ночная, тогда и заберу её.
Чтобы не слышать, о чём говорит мама, Надя обычно подходила к старому, обшарпанному телевизору и торопливо включала его. Крутила рукоятку, нажимала на кнопки, чтобы сбить изображение, и когда на экране показывалась рябь, слышалось громкое шипение. Девочка стояла возле телевизора, зажав уши, пока не хлопала входная дверь.
После отъезда матери Надя замыкалась и два дня молча ходила по комнатам, беспокойно теребя крестик на шее. Бабушка вздыхала, глядя, как внучка мается, но ничего поделать не могла.
Чтобы хоть как-то развеселить внучку, Евдокия выводила её во двор и занимала хозяйством. Давала пшено, просила мыть поддоны для воды, и Надя с радостью кормила и поила бабушкин птичник.
Особенно ей нравились жёлтые пушистые цыплята, маленькие и беспомощные, они бегали за мамой наседкой и пищали наперебой.
– Пы мэ ы, – пыталась повторить Надя и весело смеялась.
Рано утром девочка убегала из дома, чтобы посмотреть на их мирную, уютную жизнь. Тихо, на цыпочках, подходила к окну, медленно открывала створки и через заднее окно, чтобы не будить Евдокию, выбиралась во двор. Слышался скрип ставен, и чуткая бабушка просыпалась.
– Кто здесь? – Евдокия бросала взгляд на внучку. – А, это ты, шалунья. И опять через окно. Что ж с тобой делать-то? – девочка улыбалась, но ничего не говорила в ответ.