Милка критически осмотрела свои бессознательно выложенные загогулины. Чего-то явно не хватает, узор не закончен, мертв… Не стесняясь сидящего напротив Делеора, полезла за пазуху, вытащила висящий на витом шнурке кривоватый мешочек-саше. Зубами развязав наглухо затянутый узел, вытряхнула на ладонь застывшую багряную капельку размером с вишню, пару минут смотрела на нее задумчиво и, точно решив трудную задачу, уверенно положила её в центр созданного узора. Устало прикрыла глаза…
Воронка смерча разжала давящие объятия, уронив в высокую траву, словно воды синего моря сомкнувшегося над головой. Милка чихнула и, оттолкнувшись от земли, встала на ноги. Ультрамариновое травянистое море было по плечи и тянулось во все стороны до самого горизонта. Ветер взвихрил ей волосы, пологими волнами пронесся по поверхности травы и, развернувшись, с нарастающей силой принялся подталкивать девушку в спину, пока та не сделала шаг вперед, раздвигая податливые заросли. Земля мягко пружинила под ногами, идти было легко. Но зачем? И куда? Ветер знал ответ, потому что толкал девушку вперед, не давая ни минуты передышки, порой заставляя убыстрять ход до бега. Он торопился. Он, а не Милка, но остановиться не получалось. А потом запыхавшаяся девушка увидела вдали причудливый силуэт, упирающийся в фиолетовое небо. Милка вдруг ощутила, что именно там она найдет ответы на все мучавшие её вопросы, и стрелой помчалась к зиккурату, не обращая внимания на усталость, но чем быстрее бежала, тем дальше казалась башня. А попутный ветер опять сменил направление, не пускал её вперед, тугой пружинящей стеной становясь на пути, сбивая дыхание…
— Ветер, — жадно глотая воздух, пересохшим горлом выдавила она. Делеор, набрав воды, молча протянул ей кружку. Милка сделала несколько глотков: — Почему? Скажи, почему? — яростно прошептала она.
А Делеор видел перед собой Яринну, такой, какой он запомнил её в тот последний день. Изящные ноздри тонкого носа трепетали от гнева, голос вошедшей в раж Яринны дрожал от ярости, смертоносные когти на кончиках крыльев сочились ядом. Казалось, будь её воля, разодрала бы Делеора на месте, несмотря на его явное превосходство в Силе. Но приговор Совета был однозначен — изгнание, а не смерть.
Решения Совета не оспаривались, и, значит, он будет навечно выдворен из блистательного Тир-А`Ннаха. Бесполезно оправдываться тем, что в самом начале боя Авенир метнул ему в лицо льдистый шарик, разлетевшийся горсткой ядовитого праха, как затряслась земля под ногами, и разум его покинул свое виталище. Делеор выпал из реальности, очнувшись же, увидел разодранные одежды Авенира, кровь на камнях и тела врагов, которых было слишком много даже для Высшего…
Кто сказал, что боль потери, растянутая на века, сгорает дотла? Нет, она облекается твоей плотью и кровью, напоенной горечью утраты, отвергнутой любовью и палящей ненавистью. И начинается бесконечный путь из мира в мир в поисках ярких впечатлений, сливающихся в пеструю череду лиц, событий, эмоций. Ты, наконец, начинаешь понимать, что боль не бессрочна, ощущая её лишь колким морозным сгустком, но она тебя уже не беспокоит. Ты научился забывать о ней, отключать воспоминания усилием воли, получая удовольствие от свободы своего существования в неистощимом на выдумки потоке времени, когда на твоем пути вдруг появляется такая вот Милка, и ты, неизвестно почему, понимаешь, что просто не имеешь права проскочить мимо.
— Почему? — вопрошала эта девушка, до боли похожая на Яринну, сама не понимая, что ответ, в сущности, ей не нужен, что она так же обречена на вечное скитание.
— Ветер дорог, — глядя на Милку, непонятно сказал Делеор, — доверься мне, девочка.
Достав из кармана ослепительно белый платок, он, не притрагиваясь к камням голой рукой, решительно смел со стола мозаичный узор, удивительным образом не обронив ни одного самоцвета, в Милкину косметичку:
— Начнем сначала, пожалуй… — и наклонился к помертвевшей от страха Милке.
* * * * *
Сашка, не зажигая света, лежал на кровати. Я легонько коснулась лба: — "Приболел?".
— Мам, кто это? — совсем не сонным голосом спросил Сашка.
— Это с работы, — соврала я.
— Пусть они уйдут.
— Что-то случилось? — забеспокоилась я, наклоняясь к нему. Переходный возраст у парня, гормоны вовсю играют, мало ли что произошло.
Сын так резко вскочил на ноги, что я отшатнулась назад, едва не потеряв равновесие:
— Я их боюсь…
— Ты что, маленький? Люди, как люди.
— Пусть она УЙДУТ. — Такого категорического тона я не слышала у своего сына никогда. — ПУСТЬ они уйдут.
— Хорошо, хорошо, — успокаивающе сказала я, — я скажу им.
Дилемма…
Откуда-то ощутимо потянуло холодом. Озноб ледяными мурашками пробежал по коже. Я выскочила из Санькиной комнаты — в гостиной была настежь распахнута балконная дверь. Штора свободно парусила, взвиваясь до потолка. Очередной порыв ветра закружил в вихре стопку газет. Я кинулась к двери, на бегу ловя порхающие разноцветные листы, — "На улице третий день такая непогодь, снег уже срывается, какой псих решил освежиться?".
Спиной ко мне на перилах балкона, выпрямившись во весь рост, стояли мои гости.
— Да вы что? — онемевшими губами прошептала я и заорала что есть мочи: — Стойте!
Милка оглянулась. Я успела поймать её растерянный взгляд и увидеть, как Макинтош, слегка развернувшись к ней, что-то сказал. Моя подруга послушно кивнула в ответ, и они вдвоем шагнули в пустоту.
Зажав уши руками, чтобы не слышать душераздирающего крика, я в отчаянии зажмурилась. Потом, крадучись, вышла на балкон и с замирающим сердцем глянула вниз. С высоты восьмого этажа много не разглядишь, но внизу ничего не было, в смысле, никого, ни живых, ни мертвых. Только пронзительный свист ветра, да прыгающий желтоватый круг света под балконом от качающегося тусклого фонаря. И сдвоенная цепочка следов, уходящая прочь, четкий оттиск которой на припорошенной первым снегом земле к утру заметет не знающий покоя ветер. По всей земле гуляет ветер, и не найти на целом свете знакомых улиц и домов…
— Мам, — Сашка пытался оторвать мои руки от балконных перил, в которые я судорожно вцепилась, как терпящий кораблекрушение матрос в обломок мачты. — Маам, тебе плохо? Что ты кричишь?
"Да, мне плохо, знал бы кто, как мне плохо, — думала я, зайдя в комнату и захлопнув дверь, за которой глухо завывал ветер, — просто хреново, но этого я никому не скажу, особенно своему ребенку".
Просочившись вслед за мной на кухню, где на плите вовсю плевался кипятком чайник, Сашка обнаружил отсутствие несимпатичных ему визитеров и тут же поинтересовался, обжора вечноголодный:
— А когда мы есть будем?
— Скоро, не стой над душой, — поспешила отвязаться от него я, — позову.
На краю обеденного стола лежал скомканный белый лоскут с расплывчатыми бурыми пятнами. Не хотелось, чтобы Сашка задавал лишние вопросы.
Оставшись одна, я первым делом схватила смятый кусочек тончайшей ткани, отделанный кружевом, и едва успела подхватить несколько камней, завернутых в него. Усевшись за стол, я разложила перед собой находку: окровавленный носовой платок с витиеватой монограммой в уголке и три голубоватые горошины, многочисленные грани которых играли и переливались фейерверками отраженного света. Покатав горошины в руке, я вдоволь полюбовалась всплесками холодного огня и крест-накрест царапнула острой гранью камешка по стеклянному боку отставленной на подоконник рюмки. Дааа, а Милка говорила, что бриллиантов в её россыпи нет. И что ж мне с этим делать, а?
* * * * *
Захватывающее дух стремительное падение оборвалось над самой землей. Мягкие объятия ветра подхватили летящих сверху, качнули задумчиво из стороны в сторону, словно раздумывая, что с ними делать и опустили на заснеженный газон. Милка, не удержавшись на ногах, покачнулась. Делеор подхватил её под руку и потащил прочь из круга света.