Резюме
Я прихожу к выводу, что коллективные действия привели к переосмыслению культурных образцов в разные периоды времени и в разных культурных условиях. Во многом эти переосмысления имели общие черты с Европой раннего Нового времени, включая выдвижение на первый план материалистического, рационального и эгалитарного чувства "я", натурализм в художественном изображении и разделение религиозной и гражданской сфер. Как в Европе, так и в Китае произошел переход от метафизического понимания идеального "я" к понятию "я", прочно обосновавшегося в природе и обществе и обладающего признанной способностью к эгоистическому социальному действию. Может показаться нелогичным, что в обществах, демонстрирующих высокий уровень сотрудничества, самость рассматривается как высоко индивидуализированный рациональный социальный актор. Это может показаться странным, особенно для человека, воспитанного на идеях антропологии или эволюционной психологии, который, таким образом, приравнивает рациональность к эгоизму и социальному хаосу. Однако народные теории разума, подчеркивающие униформистские представления о социально разумном человеке, были придуманы в контексте высокого уровня сотрудничества и демонстрируют поразительные параллели между культурными традициями. Эти идеи также согласуются с тем, что мы понимаем об общих свойствах человеческой способности к теории разума.
Из неевропейских обществ, представленных в сравнительной выборке, источники, описывающие классические Афины и Китай эпохи Мин, дают наиболее подробное описание волевого и индивидуалистического, но потенциально нравственного социального "я" в своих народных теориях. Подобное "я" также в той или иной степени теоретизировалось в культурах ацтеков, венецианцев и моголов. Во всех случаях человеческий субъект рассматривался как обладающий потенциалом рационального мышления, не дифференцированного по классовому положению, религии, этнической принадлежности, центру и глубинке (хотя гендерное равенство, как правило, не было обязательным условием, а рабы и другие отверженные группы не всегда рассматривались в эгалитарном ключе). Я связываю этот объединительный процесс отчасти со стратегиями, делающими возможным открытый набор на руководящие должности, что является ключевым элементом любой высококоллективной политической экономики.
Когда я предполагаю, что народные теории разума культурно конституированы, я присоединяюсь, но лишь отчасти, к релятивистским философам двадцатого века, таким как Мишель Фуко, которые заявили, что все представления о себе лучше всего понимать как культурно специфические политические мифы. Я отхожу от такого рода аргументов в двух отношениях. Во-первых, как правило, в этих аргументах волевой индивид, о котором идет речь, встречается исключительно в классической античности и в современном западном человеке. Предполагается, что последний является результатом культурного производства, которое предусматривало отделение человека от морального сообщества, идеи, которые были ускорены философией эпохи Просвещения и в конечном итоге ростом капитализма и демократии. Моя аргументация иная. Я предлагаю, чтобы представления о волевом индивиде не были просто произвольными элементами определенного культурного паттерна. Скорее, представления о себе вырастают из определенных форм социальной солидарности; в частности, я предполагаю, что представления о себе, аналогичные западному человеку, будут - должны быть - независимо развиты во всех высококооперативных социальных формациях. Во-вторых, вместо того чтобы рассматривать волевого индивида как чисто произвольное, условное существо, всего лишь культурный конструкт, я указываю, что, несмотря на то, что предполагается в конкретной народной теории разума, люди в действительности являются когнитивно сложными существами с присущей им способностью к самосознанию социального интеллекта.
Я также обратил внимание на новые способы коммуникации, связанные с коллективным акцентом на институциональном строительстве. К ним относятся Китай эпохи Мин и Европа раннего Нового времени, где наблюдался бурный рост печатных изданий и новых или измененных форм визуальной коммуникации через искусство. Культура визуализации также демонстрирует кросс-культурные сходства. Хотя Клунас (1997: 111-12) сомневается в том, что можно разработать общую "историю взгляда", поскольку существует так много локально отличных историй, которые необходимо рассмотреть, с точки зрения сотрудничества, кажется, что существует фундаментальное единообразие в том, что представляет собой репрезентация и взгляд. В менее коллективных обществах репрезентация чаще всего состоит из местных символов политической власти, религиозной преданности, ритуала и стиля, а там, где на первый план выходят коллективные действия, репрезентация переходит в натурализм, выраженный в различных формах. В художественных традициях Китая эпохи Мин, Моголов, Венеции и Европы раннего Нового времени натурализм проявляется в сценах, изображающих этнографические детали простых людей за работой и игрой и восхваляющих достоинства простолюдинов и сельского образа жизни. Анатомически правильный портрет был важным художественным средством в Афинах, Моголах, Венеции, Римской империи и Китае династии Мин, а также в Европе раннего Нового времени, в то время как фигурные изображения в менее коллективных государствах были склонны к изображению "героического" и символического. В качестве примера можно привести османскую политическую культуру фокального периода (получившую относительно низкий балл за коллективное действие), которая не использовала веристический портрет правителя; эта форма изображения правителя была принята лишь гораздо позже, не ранее XVIII века н. э., по мере того как правители-реформаторы заимствовали элементы политической философии и культурного дизайна из Европы.