— Есть, сэр! — Голос Джексона сочился энтузиазмом. — Мы накажем их так, как они того заслуживают. — Он задумался на секунду. — И, поступив таким образом, мы превратим жалобы Хэптона в нечто менее существенное, чем это было бы в противном случае.
— Именно так, — сказал Джеймс Лонгстрит. — Я уже говорил вам прежде, я убеждён, вы являетесь, либо способны быть более проницательны в политических вопросах, чем кто-либо может представить.
— Вы льстите мне сверх всяких пределов, сэр, — сказал Джексон. — Как и вы, мой сын без особых проблем распознал причину, по которой сенатор Хэмптон нанёс мне визит, а я её так и не осознал, пока он сам не выразился совершенно открыто и прямолинейно.
— Джонатан — смышлёный малый, — произнёс Лонгстрит с улыбкой. — Помните, у Соединённых Штатов должен быть срок в сорок восемь часов с момента, как вы передадите им ультиматум. Внимательно следите за временем, дабы у нас не возникло по оплошности отсрочки наказания, если его применение окажется необходимым.
— Господин президент, я исполню ваши приказы в полной точности, — сказал Джексон. — На этот счёт можете быть спокойны.
— Поверьте, генерал, я спокоен. — Лонгстрит поднялся на ноги. — А теперь лейтенант Лэтам проводит вас к мистеру Бенджамину. Способ представления ультиматума Соединённым Штатам я оставляю на вас двоих. Уверен, благодаря вашей с ним изобретательности, вы разработаете план, который с большей вероятностью удовлетворит наши нужды, чем мог бы породить мой скудный ум.
— Уверен, что узнаю, кто тот человек, что скрывает свою добродетель от других из скромности, едва увижу его, — сказал Джексон. Лонгстрит легким жестом отмахнулся, но он проигнорировал его и продолжил: — Я также безмерно уверен в изобретательности мистера Бенджамина. — Он поднялся и проследовал за молодым офицером в комнату, где его ожидал посол Конфедерации в США.
— А, генерал Джексон! — то ли с искренним, то ли притворным облегчением воскликнул Джуда Ф. Бенджамин. — Президент изложил вам свои намерения?
Джуда Филип Бенджамин (1811–1884) — политический и дипломатический деятель КША в годы Гражданской войны. Был активным сторонником привлечения к конфликту Англии. В реальности, после поражения конфедератов, переехал в Великобританию, где сделал выдающуюся карьеру юриста, дослужившись до членства в Королевском суде.
— Изложил. — Джексон понимал, насколько резким вышел его кивок. Круглое улыбающееся семитское лицо Бенджамина, обрамлённое волосами и бородой, выкрашенными в чёрный цвет, бросая тем самым вызов возрасту и отрицая его, никогда не переставало нервировать генерал-аншефа Конфедерации. Этот государственный муж, будучи евреем, был слишком откровенно успешен и слишком откровенно умён, чтобы твердокаменный христианин Джексон смог с этим смириться.
— На мой взгляд, генерал, именно вы должны представить ультиматум, — произнёс Бенджамин на этот раз. — Произнесённый из ваших уст, он обретёт ауру власти, каковой мне всегда не доставало. Если он будет представлен Хэю и Роузкрансу мною, то они весьма вероятно предположат, что относительно него можно поторговаться.
— Так и было бы, — признал Джексон. С лица Бенджамина не сходила улыбка. Джексон и не подумал задаться вопросом, а не оскорбил ли он этого еврея предположением, что тот будет уступчивым при любых обстоятельствах. Вынув из кармана часы, он произнёс: — Янки должны быть здесь через несколько минут.
Другой молодой лейтенант провёл в помещение представителей США. После вежливых приветствий, Джон Хей произнёс:
— Хотел бы представить вашему вниманию новое предложение, которое президент Блейн уполномочил меня…
— Нет, — перебил его Джексон.
— Прошу вашего прощения? — переспросил посол США в Конфедеративных Штатах.
— Нет, — повторил Джексон. — Время предложений президента Блейна истекло. Он не в том положении, чтобы их выдвигать. У него, строго говоря, остался лишь один выбор — мир на наших условиях, либо война. — Он изложил ультиматум Лонгстрита с максимальной яростью в голосе, каковую смог мобилизовать. Выполнив это, он нацарапал на обрывке бумаги время — десять двадцать семь утра.
Хей и Роузкранс уставились на него, один с неким подобием ужаса на красивом лице, а второй с каким-то усталым облегчением. Первым речь обрёл Роузкранс: