— Послание на стене? — переспросил Сэм. — Вот, значит, почему он винил Бога за наше поражение, ну или как одну из причин. Ещё две, что приходят на ум, заключаются в том, что Бог не участвует в голосовании и Он почти никогда не восстаёт, дабы поименовать кого-нибудь чёртовым лжецом.
Снаружи зазвенел церковный колокол. По улицам начал быстро нарастать шум: крики, радостные вопли, обрывки песен. То там, то тут раздавались выстрелы. Один прозвучал так, будто стреляли из самой конторы. Кто-то выкрикнул:
— Вот так, Рубинчик! Расстреляй их все, они нам больше не понадобятся. — Утро разорвал ещё один выстрел, предположительно, из оружия Рубина.
— Мы не единственные, до кого дошли новости, — отметил Херндон. — Эту, похоже, разослали по всем абонентам телеграфа.
— Им всем она понравится, — сказал Эдгар Лири.
Сэмюэл Клеменс заставил себя перестать размышлять, как американец, обрадованный тем, что война и в самом деле закончилась, вне зависимости от условий её окончания, и вновь начал рассуждать, как газетчик.
— Половина тех, кто узнал новости, сами печатают газеты, — прорычал он. — Среди них мы будем первыми, кто вынесет новости на улицы, иначе я даже и не знаю.
Это грубое заявление отпугнуло народ от телеграфного аппарата, словно тот внезапно раскалился до красна. Один наборщик крикнул:
— Нам нужна текстовка того, что сказал Блейн. Если кто-нибудь всё запишет, сделать дело будет быстрее, чем если мы сами будем разбирать морзянку.
— Клэй, займись, — сказал Сэм. — Один раз ты уже читал эту речь, так что ты на голову впереди всех остальных. Заголовок над нею будет Войне конец, разумеется, кричащим шрифтом.
— Хочешь семьдесят второй кегль? — спросил наборщик.
— Нет, Чарли, девяносто шестой, — ответил Клеменс. — Чёрт, сто восьмой, если у тебя найдётся. Этот заголовок не из тех, какими мы пользуемся каждый день. Если бы смогли под ним написать Блейн уехал по железной дороге из Филадельфии вывалянный в дёгте и перьях, было бы идеально. — Он задумался. — Нет, почти идеально: нам пришлось бы сильно уменьшить размер заголовка, чтобы уместить всё в одной строке.
— Босс, дадите редакторскую колонку под заявлением Блейна? — спросил Лири.
— Чего? — Сэм нахмурился. — О, да, пожалуй, надо, а как иначе?
Он вернулся за свой стол, смахнул сугроб из бумаг, чтобы было, где писать, и посреди расчищенного места положил свежий лист бумаги. Окунув ручку в чернильницу, он уставился на чистый лист. Для человека, который зарабатывает на жизнь писаниной, всегда сложнее всего было просто начать.
Слова не желали выходить. Он заставил всех в Морнинг колл носиться, словно собаку с привязанной к хвосту банкой, а слова не желали выходить. Он бросил гневный взгляд на бумагу. Бросил взгляд на ручку. Проблема не в них. Он знал, в чём проблема. На столе у него не имелось зеркала, поэтому бросить взгляд на себя самого он не мог.
Он достал сигару, чиркнул спичкой и прикурил эту зловонную штуку. Ни едкий дым, что он задержал во рту, ни вонючее облако дыма, которым он себя окружил, не помогли сразу сосредоточиться на деле, как это зачастую бывало. Он выкурил сигару до обмусоленного окурка быстрыми злобными затяжками, затем закурил следующую. Ничего, даже отдалённо напоминающее вдохновение, его не осенило. Отправив вторую сигару в грязную латунную пепельницу, где уже покоился труп первой, он открыл ящик тумбочки. Если сегодня вдохновение не таилось в табаке, возможно, оно пряталось где-то ещё. Он зубами сорвал с бутылки пробку и сделал добрый глоток. Виски расплавленной струёй потёк по горлу. Глаза Сэма широко раскрылись. Он сделал ещё глоток. Виски взорвался в желудке, подобно десятидюймовому снаряду с британского броненосца. Сэм почувствовал себя готовым выйти на боксёрский ринг в любительской категории.
Он взял ручку и занёс её над бумагой. Не вышло ни единого слова. Он сидел, молчаливый и недоумевающий, словно многоопытный актёр — скажем, кто-нибудь из братьев Бутов, чья карьера началась ещё до Войны за Сецессию, и которые до сих пор колесили с турами и по США, и по КША — впавший во внезапный ступор перед переполненным залом.
Речь идёт об известной в XIX веке актёрской династии Бутов. Один из её представителей, а именно Джон Уилкс Бут, в реальности стал убийцей Авраама Линкольна 14 апреля 1865 года. Его брат Эдвин Томас Бут, лучший Гамлет столетия, случайно спас от падения под поезд сына Авраама Линкольна, а третий брат, Юний Брут Бут, руководил Бостонским театром.
К нему прискакал Клэй Херндон с листом бумаги в руках, целиком и полностью исписанном сверху донизу. Сэм скрежетнул зубами, хотя и знал, что слова на бумаге принадлежали Блейну, а не Херндону.