— Пока оккупация проходит мирно, я не собираюсь посылать столько войск вглубь провинции, как планировалось изначально. Я ожидаю от вас, что вы отделите часть войск, какую сочтёте необходимой для размещения в гарнизоне Гуаймаса, и направите эту часть туда.
— Есть, сэр, — ответил Брин. Он служил со Стюартом ещё с войны, во время кампании в Пенсильвании командовал полком. — Однако если мексиканцы решат чинить нам неприятности, мы, скорее всего, ничего не сможем с этим поделать, особенно, если вы оставите всю артиллерию у себя.
— Я понимаю, полковник, — ответил Стюарт. — Полагаю, это серьёзный риск. Полковнику Гутьерезу, возможно и не нравится то, что сделало его правительство, но он это принял, как солдат и как мужчина. По всем признакам, то же самое относится к Эрмосильо и Гуаймасу. Мексиканцы в этих деревушках никак не пытались нам сопротивляться; они лишь стояли и глазели.
— Что ж, похоже, в этом как-то замешаны верблюды, но и правда, бог его знает, — сказал Брин. Он указал рукой на бесплодный пейзаж. — Если вы намерены расположить своих людей настолько далеко, сэр, сможете ли вы их снабжать?
— Определенно на это надеюсь, — ответил Стюарт. — Мне дали понять, что Эрмосильо находится в центре сельскохозяйственного района. Мы будем рады любым припасам, какие вы направите на север, тем более если вдруг путь на запад от Эль Пасо окажется… перерезан.
— Есть, сэр, — повторил Брин. Почти два десятилетия гарнизонной службы покрыли молодого лихого солдата, которым он когда-то был, толстым налётом рутины, однако, подобно многим другим ветеранам службы в войске Стюарта, он снова засиял. — Судя по вашему расположению, сэр, вы действительно считаете, что янки решат подтвердить своё бахвальство делом?
— Нет, полковник, по правде сказать, не считаю, — ответил Стюарт. — Но буду действовать, будто считаю так. Если Соединённые Штаты настолько глупы, что будут оспаривать аннексию, я считаю их большей угрозой, чем недовольных мексиканцев. В связи с этим я намерен держать основные силы там, где они лучшим образом смогут отреагировать на любые действия США. — Он ухмыльнулся. — Моё расположение отражает мои предрасположения, а меня можно счесть склонным к осторожности.
Полковник Брин улыбнулся, демонстрируя зубы, коричневые от табака, который он катал за щекой.
— Прошу прощения, сэр, мы уже давно служим вместе, но до сей поры я не связывал слово осторожный с вашим именем.
— Старею, наверное, — сказал Стюарт. Затем он улыбнулся и хохотнул пару раз. — Либо, разучиваю новый трюк.
— Вот, теперь дело говорите, сэр, — с энтузиазмом проговорил Тирнан Брин.
— Просыпайся, Сэм. — Александра Клеменс пихнула мужа, а когда тот не пошевелился, пихнула сильнее. — Уже половина восьмого.
Сэмюэл Клеменс неохотно продрал глаза. Его ноздри дёрнулись.
— Ты — ангел в человеческом обличье, моя дорогая. Как ты понимаешь, я говорю это лишь потому, что ты уже поставила вариться кофе.
— Если бы не поставила, ты вышвырнул бы меня на улицу. — Александра имела — и постоянно оттачивала — остроумие, сравнимое с остроумием её мужа, и не стеснялась пускать его в ход. Это получалось тем более эффектно, поскольку она имела кроткий и невинный вид: открытое широкое лицо, глаза мягкие, словно молоко, пока оттуда не выпрыгнет чертёнок, золотистые волосы, которые она распускала по ночам, они ниспадали на плечи и ночную рубашку, отчего, если не считать отсутствия крыльев, она действительно в данный была чем-то похожа на ангела.
Когда Сэм, тоже одетый в ночную рубашку, спустился за означенным кофе, к нему на колени запрыгнул его сын Орион, едва не опрокинув чашку со всем её содержимым. В Орионе ничего ангельского не было; порой от мысли придушить сына Сэма удерживала лишь память о том, что в его возрасте он был ещё хуже.
— Почему ты не занят сборами в школу? — требовательным тоном спросил Сэм.
Орион пронзил его взглядом.
— Потому что она закрылась на лето, — победоносно произнёс он.
— Знаю — сказал отец. — Но тогда ты не грыз бы мне спину. — С удовольствием, свойственным шестилеткам, Орион высунул язык.
Чуть позже в столовую вошла его четырёхлетняя дочь Офелия; из всей семьи она больше всех любила спать допоздна. Она была больше похоже на мать, с изрядной долей детской невинности в облике. Подойдя к отцу, она взяла его большие ладони своими маленькими и сказала: