Он поднялся, также медленно и неохотно, но в пояснице всё равно стрельнуло. Он постарался проигнорировать боль, как только мог. Явилась она вместе со старостью.
Двигаясь быстро и эффективно, проводник опустил откидную спинку сиденья, уложил на образовавшуюся кровать матрас и расстелил постель, проделав всё это в мгновение ока.
— Прошу, сэр, — сказал он, задергивая занавеску вокруг спального места Линкольна, дабы тот мог переодеться в ночную рубашку в некоем подобии приватной обстановки.
— Благодарю вас, — произнёс Линкольн и дал проводнику дайм[11] чаевых. Проводник убрал монету, вежливо пробормотав благодарность, и отправился готовить следующую постель. Глядя на собственную койку, Линкольн издал печальный смешок. Пульмановский проводник оказался слишком расторопен. Линкольн наклонился и развернул наволочку и одеяло, лежавшие в изножии матраса. Пульмановские койки не предназначались для людей его роста. Он надел ночную рубашку, лёг в постель и погасил газовую лампу, под которой писал.
Грохот и качка поездки, равно как и тонкий комковатый матрас, мало его тревожили. Он привык к этому, и помнил, что бывало и хуже. Когда после избрания президентом он перебрался в Вашингтон из Иллинойса, пульмановские вагоны ещё не изобрели. Он путешествовал, сидя вертикально на жёстком сидении. А, когда четыре года спустя, избиратели вышвырнули его из кресла за провал удержания Союза единым, в Иллинойс он возвращался тем же способом.
Поставили из города на рельсы, — подумал он и тихо усмехнулся. Он поёрзал в поисках наиболее удобной позы. Если одна пружина не упиралась в спину, другая обязательно давила на плечо. Всё, как в жизни — где-то преуспеваешь, где-то теряешь.
Он снова поёрзал. Вот, так лучше. За те шестнадцать лет, что прошли после поражения на перевыборах, он частенько путешествовал по железной дороге.
— Едва попробуешь политику на вкус, — пробормотал он во тьме, — всё остальное становится скучным.
Он думал после ухода из Белого Дома вернуться к юридической практике. Так и было, какое-то время. Однако вкус борьбы на высочайшем уровне, приобретенный им в Вашингтоне, так и остался с ним. После этого обосновательные бумаги и ходатайства его не удовлетворяли.
Он зевнул и поморщился. То, как демократы пресмыкались перед Южной Конфедерацией, также его раздражало. И он начал выступать с речами по всей стране, делая всё возможное, чтобы люди увидели, пусть война и проиграна, борьба продолжается.
— Я всегда хорошо смотрелся на трибуне, — пробормотал он. — Даже сделал кое-что хорошее, смею сказать.
Кое-что хорошее. Соединённые Штаты в конце концов эмансипировали тысячи рабов, живших по их сторону границы. Миллионы, живущие в Конфедеративных Штатах, до сих пор находятся под ярмом. И многие республиканцы сегодня всё чаще и чаще звучали подобно демократам, пытаясь оставить печальное прошлое партии позади и избраться. Многие республиканцы сегодня не желали, чтобы альбатрос[12] Линкольна висел у них на шее.
Он снова зевнул, повернулся ещё раз, и уснул, чтобы через полчаса быть грубо разбуженным шипением и скрежетом поезда, остановившемся в каком-то городке посреди прерий. Он и к этому привык, пусть и ничего не мог с этим поделать. Вскоре он снова уснул.
Потом он проснулся ещё раз, где-то посреди ночи. На этот раз из-за того, что свалился с кровати. Когда человек преодолевает библейский семидесятилетний рубеж, плоть напоминает о своих недостатках гораздо чаще, чем в молодые годы.
Сдвинув занавеску вбок, он прошёл по коридору спального вагона, мимо храпа и бормотаний, доносившихся из-за занавесок, в умывальную комнату в дальнем конце вагона. Он воспользовался уборной, затем подёргал рукоятку жестяной раковины, чтобы набрать стакан воды. Он выпил воду, протёр подбородок рукавом ночной рубашки, и оставил стакан у раковины для следующего желающего им воспользоваться.
Он пошёл по проходу. Кто-то спускался с верхней койки и едва не наступил ему на ногу.
— Осторожнее, друг, — тихо произнёс Линкольн. Выражение лица мужчины прошло через две стадии удивления: сначала от того, что он никого рядом с собой не видел, а затем чьи именно ноги едва не отдавил.
— Чёртов старый чернозадый республикашка, — проговорил он, тоже полушёпотом, поскольку с уважением относился к остальным попутчикам, если только это не был бывший президент. Не дав Линкольну возможности ответить, он зашагал по проходу.
Линкольн пожал плечами и закончил недолгое путешествие до своей койки. Подобное происходило с ним как минимум один раз за каждую поездку поездом. Если бы он позволил себе относиться к этому всерьёз, ему пришлось бы бросить политику и стать отшельником, наподобие Робинзона Крузо.
12
По старому поверью английских моряков, убить альбатроса — к беде, поэтому матроса, убившего альбатроса заставляли носить тушку убитой птицы на шее. См. «Моряцкая поэма» С.Т. Кольриджа.