Они воспользовались ночным горшком под кроватью и в темноте надели ночные рубашки.
— Спокойной ночи, дорогой, — вяло произнесла она.
— Спокойной ночи, — ответил Сэм и поцеловал её. — Завтра на работу. — В некотором смысле, это было такое же гнусное ругательство, как и все те, что использовал сквернословящий сержант в парке Золотые ворота.
Горнист протрубил подъём. Теодор Рузвельт вскочил с койки и нащупал очки, лежавшие на табуретке рядом.
— Половина шестого! — воскликнул он, надевая мундир — услужливый портной из Хелены специально подогнал его по фигуре. — Прекрасное время, чтобы ожить!
Он выбежал из палатки под прохладное солнце раннего утра. Менее чем в сотне футов стоял дом его ранчо, удобный и вселяющий надежду. Рузвельт был рад найти оправдание обойтись без удобств. Если бы он желал себе лишь удобств, то остался бы в штате Нью-Йорк. Когда бойцы Самовольного полка Рузвельта спят в палатках, их в той же степени, самозваный полковник не мог спать в обычной кровати под крышей.
Бойцы Самовольного полка жили в самых разных палатках. Некоторые спали в палатках, оставшихся с Войны за Сецессию. Некоторые, старатели, что прослышали о полке, заехав в Хелену или другой близлежащий городок, принесли с собой палатки, в которых укрывались в глуши. Нашлись даже такие, что делили общие вигвамы из буйволовых шкур, которые легко могли бы принадлежать сиу.
Сейчас они выбирались наружу, разбуженные звуками утренней побудки. Единственной общей формой их рубашек и брюк являлось отсутствие единой формы. Некоторые были одеты в те или иные части армейских мундиров. Некоторые были ветеранами, другие приобрели одежду у солдат, либо уволившихся со службы, либо торговавших формой из-под полы. Впрочем, большинство носило гражданскую одежду различной степени качества и изношенности. Разнообразие шляп просто поражало.
И всё же, какие бы шляпы они ни носили, у каждого на правом плече висела красная повязка. Она являлась знаком Самовольного полка, и бойцы уже успели заставить уважать этот знак в каждом салуне в радиусе дневной поездки от ранчо Рузвельта. Некоторые горлопаны за отсутствие такого уважения, отделались травмами различной степени тяжести. Пока никто не умер, и велика вероятность, что уже не умрёт — задиры усвоили, что бойцы полка приглядывали друг за другом, словно братья, и бросить вызов одному означало бросить вызов всем.
— Построиться для переклички! — выкрикнул Рузвельт. Парни уже это проделывали. Они быстро впитали в себя рутину армейской жизни. Кто-то, разумеется, и прежде был с ней знаком, либо полжизни назад во время Войны за Сецессию, либо в ходе недавней кампании против равнинных индейцев. Их пример влиял на новобранцев, да и самого Рузвельта, чьи знания о командовании полком были почерпнуты из тактических руководств Хардека (пусть он и был повстанцем) и Аптона. — Построиться для переклички! — выкрикнул он снова.
— Слушайся старика, — сказал один боец Самовольного своему приятелю, тот рассмеялся и кивнул. Рузвельт ухмылялся от уха до уха. Оба были почти вдвое старше него. Награждение таким почётным званием офицера моложе их по возрасту, означало, что он заслужил уважение, как командир — по крайней мере, так он сам себя убеждал.
Офицеры и унтеры — выбранные своими товарищами, как бывало в добровольческих полках во время Войны за Сецессию, обошли строй. Они доложили Рузвельту — полдюжины больны, ещё трое отсутствуют в самоволке.
— Наверное, в Хелене застряли, сэр, — сказал один капитан.
— Так и есть, — мрачно произнёс Рузвельт. — Они будут выглядеть ещё более жалко, когда вернутся, виляя хвостами.
В руководствах подчёркивалось, что офицер должен быть строг с подчинёнными. Разумеется, эти руководства писались для строевых частей; с добровольцами нужно было обходиться полегче. Рузвельт склонялся к тому, чтобы держать своих солдат в лёгкой узде, пока они шли в том направлении, куда ему хотелось, и давать им жёсткий укорот, когда они пытались уклониться с этой прямой и узкой тропы.
После переклички воздух наполнился бодрящим ароматом варящегося кофе, бойцы выстроились на завтрак. Вместе с кофе повара подавали бобы, солёную свинину, сухари, хлеб, булочки и овсянку. В дороге от Хелены до ранчо Рузвельта появились глубокие колеи от снующих туда-сюда повозок с припасами. Такие же колеи прокладывались и в его банковском счету в Нью-Йорке. Этот факт он отмечал без излишнего беспокойства — страна прежде всего.