— Ахъ, негодные! Поглядите, что они тутъ дѣлаютъ! — заговорила женщина вышедшая изъ смежныхъ съ казармою дверей. — Ну, тотъ маленькій, глупый, а ты-то, дуракъ, что дѣлаешь? — корила она Мишу. — Изъ собачьяго корыта ѣшь, душу свою поганишь!..
Миша нѣсколько смутился и поспѣшилъ убраться въ казарму. О душѣ, какъ о чугункѣ, онъ имѣлъ очень смутное понятіе; что же касается до собачьяго кушанья, то оно такъ ему понравилось, что онъ даже подумалъ: "Вотъ кабы наши поѣли такого кушанья! Ужъ я и не помшо, когда у насъ такія щи варились".
VII
ъ шестомъ часу утра по фабричному двору пронзительно и заунывно загудѣлъ гудокъ. Народъ сталъ подниматься на работу; поднялся и Миша.
— Это еще откуда головастикъ? — спрашивали женщины, поглядывая на мальчугана, котораго онѣ и не замѣтили вчера, вернувшись съ работы.
Худой и блѣдный мальчикъ, въ ситцевой рубашкѣ и рваной жилеткѣ, подошелъ къ самому лицу Миши и уставился на него, протирая кулаками глаза, слипавшіеся отъ сна.
— Ты чей? — началъ онъ допросъ.
Миша не отвѣчалъ и, потупившись, разсматривалъ новаго товарища.
— Ты глухой? — продолжалъ блѣдный мальчикъ. — Тебя какъ зовутъ?
Миша отвѣтилъ.
— А меня — Васькой, — сообщилъ, въ свою очередь, новый знакомый и совершенно неожиданно прибавилъ: — А я тебя бить буду…
Въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ съ размаху ударилъ Мишу по головѣ; тотъ, въ свою очередь, молча далъ сдачи; блѣдный мальчикъ заревѣлъ.
— Ахъ ты, негодяй!.. Я тебя!.. Ты что дерешься!? — закричали на Мишу женщины.
— Онъ самъ меня ударилъ, — попробовалъ защищаться Миша.
— Онъ — староста, старшій изъ мальчиковъ, наблюдающій за работой новичковъ, — было ему отвѣтомъ.
"Староста" — слишкомъ знакомое слово для деревенскаго мальчугана, и потому Миша замолчалъ и постарался держаться отъ Васьки подальше.
Когда Миша вышелъ на дворъ, и фабричное зданіе взглянуло на него длинными рядами своихъ освѣщенныхъ оконъ, онъ даже остановился отъ восторга и удивленія и потомъ бѣгомъ бросился вслѣдъ за прочими въ широкую фабричную дверь. Работа еще не начиналась, мужчины и женщины молча расходились по своимъ мѣстамъ; безчисленныя колеса бездѣйствовали; ремни недвижно висѣли въ воздухѣ. Миша стоялъ и глядѣлъ во всѣ глаза туда и сюда. Онъ несмѣло ступилъ нѣсколько шаговъ по длинному и широкому залу или, скорѣе, сараю и — остановился. Господи, чего не нагорожено въ этомъ сараѣ!.. Все блеститъ, свѣтится, лоснится…
Издали послышалось пыхтѣнье паровика, уже знакомое мальчику со вчерашней ночи, проведенной на желѣзной дорогѣ, — и разомъ вокругъ него все ожило, завертѣлось. Миша не зналъ, на что смотрѣть. Видитъ онъ, напримѣръ, столъ не столъ, а скорѣе что-то похожее на закромъ, куда хлѣбъ ссыпаютъ; изъ этого закрома тянулись бѣлыя, какъ снѣгъ, пухлыя ленты и спускались въ стоящіе на полу высокіе и узенькіе тазы. Сверху, надъ этими тазами, висѣли большія гири, которыя сами собою спускались и поднимались, утаптывая плотнѣе ленты въ тазахъ. Около закрома стояла, сложа руки, женщина. Когда тазъ наполнялся доверху, она отрывала ленту, отнимала тазъ и на его мѣсто подставляла другой.
Миша тихонько, по стѣночкѣ, пробрался, черезъ всю фабрику и заглянулъ въ первую, попавшуюся ему на глаза, отворенную дверь. Тамъ, посреди комнаты, клокотало и ревѣло какое-то чудовище. Въ его разверстую пасть двое фабричныхъ кидали цѣлые мѣшки сорнаго, свалявшагося хлопка, и чудовище мигомъ разбивало его по волоску, отдѣляло отъ него пыль и соръ и выбрасывало его назадъ совсѣмъ чистымъ и мягкимъ. Воздухъ въ этой комнатѣ стоялъ такой густой, что Миша разомъ зачихалъ и закашлялъ.
Два мальчика пробѣжали по широкой лѣстницѣ во второй этажъ фабрики. Миша, крадучись, послѣдовалъ за ними. Тамъ въ два ряда были наставлены по всему полу какіе-то экипажи: онъ слышалъ потомъ, что фабричные называли ихъ "каретами". Переднія части этихъ каретъ катались сами собою по полу: отъѣдутъ аршина на два и опять назадъ; заднія оставались постоянно на мѣстѣ; на нихъ были наставлены въ рядъ початки съ толстой пряжей. Тѣ части, которыя двигались, тянули эти толстыя пухлыя нитки, дѣлали ихъ совсѣмъ тонкими, крутили и наматывали на свои веретена. Около каждой кареты стояло по человѣку— смотрѣть, чтобы нитки не рвались. Но что всего интереснѣе показалось Мишѣ, такъ это то, что, когда карета ѣхала впередъ, подъ нее сейчасъ же подлѣзалъ маленькій мальчикъ, проворно обмахивалъ снизу пыль, обильно насѣвшую отъ пряжи, и проворно вылеталъ изъ-подъ кареты, когда она ѣхала назадъ. Экипажъ этотъ катался довольно быстро, и мальчикъ то и дѣло исчезалъ подъ нимъ и вновь выскакивалъ на свѣтъ Божій.
"Немудрена же эта работа!" думалъ Миша, нагнувшись къ самому полу и слѣдя за движеніями маленькаго работника.
Насмотрѣвшись на кареты, онъ двинулся дальше, въ уголъ. Тамъ женщины разматывали на мотки уже спряденную пряжу. То-есть онѣ только стояли и смотрѣли, а мотки, какъ въ сказкѣ, мотались сами собою: намотается пасьма и щелкнетъ, точно языкомъ, громко такъ, а женщина возьметъ и переложитъ ее толстой ниткой… И опять поѣхало…
Миша повернулъ въ другую сторону. Тамъ уже размотанную и свернутую пряжу укладывали тюками, навалили большой, высокій тюкъ и прикрыли его бумагой. Вдругъ, сверху, точно по щучьему велѣнью, спустилась доска и такъ его приплюснула и сжала со всѣхъ сторонъ, что сдѣлала совсѣмъ маленькимъ: хоть бери да на ладонь клади.
— Ты что тутъ шляешься?! — крикнулъ на Мишу подмастерье. — Ступай концы щипать.
Подмастерье повелъ мальчугана въ маленькую фабричную пристройку и отдалъ его на руки Васькѣ-старостѣ. Тамъ, въ этой пристройкѣ, сидѣли на полу пятеро мальчиковъ и лѣниво расщипывали короткіе, толстые концы пряжи, снятые съ початковъ и предназначавшіеся для низшаго сорта ваты.
Или Васька бывалъ сердитъ только со сна, или на него подѣйствовалъ давешній отпоръ Миши, — только "староста" обошелся съ новичкомъ на этотъ разъ довольно ласково и даже показалъ ему, какъ надо "щипать концы".
…Пятеро мальчиковъ сидѣли на полу и лѣниво расщипывали концы пряжи…
VIII
начала Миша просто съ презрѣніемъ относился къ своей работѣ. Онъ, по примѣру другихъ мальчиковъ, ложился на брюхо или садился, поджавъ подъ себя ноги колачикомъ, и щипалъ, щипалъ съ пяти часовъ утра и до девяти, — когда полагалось полчаса на завтракъ, — съ половины десятаго до часу, — когда давался отдыхъ на обѣдъ, — съ двухъ и до половины седьмого вечера, — когда уже совсѣмъ оканчивалась работа на фабрикѣ.
— Ну, ужъ работа! цѣлый день лежать на брюхѣ! — говорилъ онъ товарищамъ, и при этомъ разсказывалъ, какъ онъ "работалъ" съ тятькой и мамкой во время покоса и жнитва.