— Иди, иди, братъ; а тамъ письмо напишемъ, — отвѣчалъ старикъ.
— А какъ опять не дадутъ?! — съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ проговорилъ Миша.
— Вотъ тебѣ разъ, не дадутъ! — обиженно воскликнулъ сторожъ. — А ты тогда скажи: "Подайте мой мизинецъ…"
Миша надѣлъ свой сѣрый армячокъ и, съ подвязанной на тряпкѣ рукой, отправился въ контору. Въ дверяхъ фабрики онъ сотолкнулся съ Васькой-старостой. Тотъ оглядѣлъ его и тихонько ткнулъ пальцемъ въ подвязанную руку.
— Болитъ? — спросилъ онъ, быстро отдергивая палецъ.
— Пустяки! — важно повторилъ Миша слово, такъ часто слышанное имъ отъ сторожа и фельдшера.
Въ конторѣ онъ наткнулся на прядильщика, съ которымъ работалъ.
— А, Мишутка! — ласково привѣтствовалъ его прядильщикъ. — Скоро ли, братъ, придешь работать?.. На твоемъ мѣстѣ теперь чурбанъ какой-то: замучился я съ нимъ.
Миша самодовольно обдернулъ здоровой рукой армякъ и съ той же важностью отвѣчалъ:
— Скоро приду!
Наконецъ онъ добрался до конторщика.
— А тебя, братъ, нужно бы отправить домой: сколько еще времени ты даромъ въ больницѣ проваляешься?! — неожиданно сказалъ конторщикъ.
Мишѣ вдругъ стало обидно.
— Давайте расчетъ, — я уйду, — отвѣчалъ онъ, разсердившись.
— Ахъ ты, пострѣленокъ! — воскликнулъ конторщикъ. — Съ него еще надо получить, а онъ расчетъ требуетъ!..
Миша заговорилъ было о своемъ мизинцѣ, но конторщикъ закричалъ: "Пошелъ прочь, не мѣшай!" а толпа фабричныхъ, получавшихъ жалованье, оттѣснила понемногу ребенка до самой двери. Онъ постоялъ около этой двери, попробовалъ было опять двинуться впередъ, но затѣмъ поднесъ здоровую руку къ глазамъ, полнымъ слезъ и вышелъ изъ фабрики. Выйдя во дворъ, онъ прислонился къ крыльцу и заплакалъ. Сначала мальчуганъ всхлипывалъ тихонько, потомъ — громче, громче и, наконецъ, совсѣмъ разрыдался.
— Мальчикъ, а мальчикъ, о чемъ плачешь? Кто тебя обидѣлъ? — вдругъ раздалось надъ его ухомъ.
Онъ отнялъ отъ своего мокраго лица руку и взглянулъ полными слезъ глазами. Недалеко отъ него стояла сама барыня, Анна Максимовна. Въ ту же минуту онъ почувствовалъ на своей щекѣ что — то холодное, какъ ледъ, а потомъ точно кто провелъ по ней мокрой тряпкой, горячей-горячей. Онъ попятился, потомъ остановился въ изумленіи, и на его лицѣ появилась самая веселая, счастливая улыбка. Около него заботливо и серьезно обхаживала огромная черная собака, облизываясь и ласкаясь къ мальчику. Пока Миша стоялъ, смотрѣлъ и отъ восхищенія не могъ сказать слова, собака опять заглянула ему въ лицо большими умными глазами и провела языкомъ съ его подбородка и до самаго лба.
— Ну-у, — ласково отмахнулся отъ нея Миша и утерся полой армяка.
— Ты не бойся, мальчикъ, она тебя не тронетъ, — заговорила барыня, подзывая къ себѣ собаку. — Баринушко, Баринушко! — кликала она собаку.
Но Баринушко не хотѣлъ отойти отъ мальчугана и теперь рылся въ его шапкѣ, тыча носомъ съ такой силой, что голова Миши то и дѣло наклонялась въ разныя стороны.
— Вѣрно, это хорошій мальчикъ! — воскликнула барыня, обращаясь къ сопровождавшему ее господину. — Баринушко никогда не станетъ ласкаться къ злому человѣку.
Затѣмъ она опять повторила свой вопросъ, о чемъ плакалъ Миша и отчего у него подвязана рука. Онъ разсказалъ все.
— Бѣдный мальчикъ!.. Пойдемъ вмѣстѣ со мной, — сказала Анна Максимовна.
Когда они вчетверомъ вошли въ контору, толпа фабричныхъ раздвинулась передъ ними, а конторщикъ даже всталъ со стула. Впереди шла Анна Максимовна съ бариномъ, а за ними слѣдовалъ Миша съ собакой, которая ни за что не хотѣла отстать отъ нихъ. На приказаніе барыни дать Мишѣ денегъ, конторщикъ почтительно отвѣчалъ, что мальчику сдѣлано то и то, вычтено за харчи, а заработанныхъ денегъ у него нѣтъ.
— Мальчикъ, а мальчикъ, о чемъ плачешь? — вдругъ раздалось надъ ухомъ Миши.
— Ну, заработаетъ, — нетерпѣливо сказала барыня.
Конторщикъ началъ опять почтительно докладывать, что Миша теперь не можетъ работать и скоро ли выздоровѣетъ — неизвѣстно; что, молъ, всѣ эти мальчишки — ужасные шалуны, и мало того, что попадаютъ руками въ машины, а даже пробуютъ ихъ языкомъ; онъ, конторщикъ, даже самъ видѣлъ, какъ одинъ мальчишка лизалъ языкомъ блестящую стальную часть машины…
— Этотъ — не шалунъ, этотъ — хорошій мальчикъ… Ужъ это сейчасъ видно, да и Баринушко не сталъ бы ласкаться къ другому, — перебила его барыня и сердито отвернулась отъ конторщика.
Тотъ, стоя, раскрылъ большую книгу, черкнулъ въ ней перомъ, потомъ вынулъ замасленную, рваную рублевую бумажку и сунулъ Мишѣ, прибавивъ, что еще надо на паспортъ послать.
Хотя Миша мечталъ о зелененькой бумажкѣ, но въ виду представившихся затрудненій для ея полученія, онъ безъ ума обрадовался и желтенькой. Баринушко тоже потянулся съ своимъ носомъ къ ассигнаціи; Миша зажалъ ее въ рукахъ.
— Покажи ему, покажи, — смѣясь сказала барыня и прибавила — Удивительно, что это съ нимъ сдѣлалось? Онъ вовсе не ласковый… Нѣтъ, ужъ онъ чуетъ людей.
Когда Миша возвратился въ больницу, пріятель-сторожъ только взглянулъ на его лицо и сказалъ:
— Ну, братъ, разсказывай!
Мальчуганъ показалъ желтенькую бумажку и принялся разсказывать.
— Ужъ правда, что "счастливчикъ"! — воскликнулъ весело старикъ, выслушавъ разсказъ: — не случись тутъ этого "Баринушки", ничего бы тебѣ не получить… Теперь, братъ, дослуживайся до прядильщика: прядильщики много получаютъ денегъ…
— Вотъ, когда вырасту, коли хлѣба въ деревнѣ не будетъ… — отвѣчалъ Миша.
— Непремѣнно, братъ, — подхватилъ старикъ. — Мизинецъ — это что? больше рубля онъ и не стоитъ; голову — береги: безъ головы — дѣло дрянь…
— Что ужъ безъ головы, чего хуже, — согласился Миша, весь сіяющій счастьемъ и не сводя глазъ съ рваной бумажки.
— А мамкѣ не надо писать о мизинцѣ! — сказалъ старикъ, принимаясь за писаніе письма… — Пожалуй, заплачетъ…
— Заплачетъ, — отвѣчалъ, подумавъ, Миша, — и бабушка тоже заплачетъ…
Письмо было написано, въ тотъ же день отослано на почту, и Миша, засыпая въ эту ночь, все считалъ — сколько "мамка" можетъ намѣнять изъ этой бумажки грошиковъ, все представлялъ себѣ, какъ она будетъ радоваться. Грошиковъ выходило такъ много, что онъ заснулъ, не досчитавъ и до половины.
Его мечта исполнилась: деньги "мамкѣ", наконецъ, посланы, а тамъ… онъ не сомнѣвался въ томъ, что онъ за зиму еще заработаетъ и пошлетъ мамкѣ, чего добраго, двѣ зелененькихъ. То-то обрадуется! Только бы голова на плечахъ уцѣлѣла, а то безъ головы — чего хуже! А тамъ дальше — что Богъ дастъ!
