Однако, къ величайшему своему удивленію, онъ сталъ замѣчать, что страшно устаетъ отъ этой "пустяшной" работы. Точно будто эта пыль и волоски съ пряжи залѣзали въ носъ, въ горло и заваливали его, такъ что и дышать было нечѣмъ. И ноги уставали и руки; а когда Миша выходилъ изъ фабричныхъ дверей, у него являлось непреодолимое желаніе заорать, чтобы прочистить горло, и козломъ проскакать до казармы; чтобы хоть сколько-нибудь размять онѣмѣлыя ноги. Однако, онъ бодро переносилъ усталость, мечтая о зелененькой бумажкѣ, которую онъ скоро пошлетъ домой.
Когда перваго числа рабочіе отправились въ контору получать жалованье, вмѣстѣ съ ними пошелъ и Миша.
— Ну, ты еще на харчи не заработалъ, да на сапоги, — сказалъ конторщикъ, когда очередь дошла, наконецъ, до мальчугана.
Миша не выдержалъ: заревѣлъ. Онъ увѣрялъ, что ему не надо сапоговъ, а ему отвѣчали, что на фабрикѣ нельзя ходить въ лаптяхъ. Онъ чуть не рвалъ съ себя ситцевую рубаху, которую надѣли на него со второго дня его пребыванія на фабрикѣ, и говорилъ, что мамка даромъ пришлетъ ему холщевыхъ рубашекъ, а конторщикъ, смѣясь, назвалъ его дуракомъ и прибавилъ, что холщевыхъ рубашекъ нельзя здѣсь носить — по закону, "потому, если попадаешь въ какую-нибудь машину, такъ тебя вмѣстѣ съ твоимъ холстомъ и смелетъ, а если она зацѣпитъ за ситецъ — живо его разорветъ, и ты останешься цѣлъ"…
Миша заскучалъ было, но, на его счастье, скоро выпала ему, совершенно неожиданно, болѣе прибыльная работа, чѣмъ щипаніе концовъ. Одинъ изъ мальчиковъ, лазавшихъ подъ "кареты", заболѣлъ, и Мишу поставили на его мѣсто.
— Смотри, проворнѣе вылѣзай вонъ, а не то — я тебя, — пригрозилъ ему прядильщикъ.
Миша слазилъ разъ, слазилъ два, слазилъ три, и услышалъ похвалу: подмастерье назвалъ его "молодцомъ". Миша полѣзъ въ четвертый, мысленно рѣшая въ умѣ, что хотя эта работа веселѣе, но все-таки "пустяшная", какъ вдругъ кто-то сильно ударилъ его по затылку, такъ что онъ не вылѣзъ, а вылетѣлъ изъ-подъ кареты.
— Чего ты дерешься? — жалобно обратился онъ къ прядильщику, думая, что онъ— его обидчикъ.
Тотъ остановилъ карету и покатился со смѣху.
— Такъ, такъ, братецъ; поругай ее хорошенько, а нѣтъ, такъ и самь дай ей сдачи, — говорилъ онъ, хохоча и показывая пальцемъ на прядильную машину. — Она обидчица; она вашего брата не долюбливаетъ… Она вамъ потачки не даетъ…
Около прядильщика собралось нѣсколько человѣкъ, которые, узнавъ въ чемъ дѣло, тоже расхохотались: очень ужъ разсмѣшило ихъ обиженное восклицаніе Миши: "чего ты дерешься?" Мальчуганъ стоялъ, искоса поглядывая на "обидчицу", и усердно потиралъ затылокъ, на которомъ уже вскочила большая шишка.
Около мѣсяца прошло благополучно. Миша уже не называлъ свою работу "пустяшной" и находилъ, что хотя лазить все-таки веселѣе, чѣмъ лежать на брюхѣ, но зато еще утомительнѣе. Съ утра — еще ничего; а къ вечеру просто хоть плачь; ноги не двигаются, руки не въ состояніи смахнуть, какъ слѣдуетъ, пыль… А тутъ еще того и гляди, она опять треснетъ, а нѣтъ — попадетъ въ ухо отъ прядильщика, который безпрестанно кричитъ: "Чище обметай, чище"…
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Миша совсѣмъ выбился изъ силъ и не успѣлъ во-время отдернуть руку отъ страшной "обидчицы". Она захватила ее своими безчисленными ремнями и колесами и сдавила. Отчаянный дѣтскій крикъ пронесся по фабрикѣ и замеръ… Разомъ остановились всѣ машины, точно испуганныя озорствомъ своей товарки надъ бѣднымъ ребенкомъ. Къ мѣсту происшествія сбѣжались фабричные, прибѣжалъ даже самъ мастеръ. Мишу вытащили безъ чувствъ. Явился фельдшеръ, осмотрѣлъ руку и объявилъ, что "пустяки". Оказалось, что у мальчугана оторвало одинъ мизинецъ, повредило безыменный палецъ и содрало мѣстами кожу съ руки вплоть до плеча. Но на фабрикѣ это считалось пустяшнымъ поврежденіемъ, такъ какъ зачастую бывали гораздо болѣе ужасные случаи
То же сказалъ ему и больничный сторожъ, когда Мишу привели въ чувство, перевязали, обмыли и водворили въ больницѣ.
— Мизинецъ, это, братецъ ты мой, совсѣмъ не нужная вещь, — говорилъ сторожъ, старый солдатъ, съ длинными бѣлыми усами. — Вотъ кабы всю руку оторвало— дѣло другое, а то, тфу!
И солдатъ плевалъ, нажимая большимъ пальцемъ на поднявшуюся въ трубкѣ золу и ласково посматривая на Мишу подслѣповатыми добрыми глазами.
— Пустяки! — какъ-то тупо повторилъ мальчуганъ, поглядывая на свою забинтованную руку и пожимаясь отъ боли и лихорадочнаго озноба.
Сторожъ уложилъ его на лавку, прикрылъ своимъ полушубкомъ и сѣлъ неподалеку, продолжая утѣшать Мишу, разсказывая при этомъ, что такія ли бываютъ раны!