— Да вот с господами иду, — отвечает кучер, — да не знаю, как через реку перебраться, в первый раз веду, боимся.
— Поезжай смело, родимый, — говорит Мавра, — в этом месте не глыбко.
— Да, слышь, место-то незнакомое. Не потрудится ли твой хозяин, не покажет ли нам место?
Хозяйка крикнула, разбудила мужа, тот слез и к окошку. Видит, кучер стоит, а в сторонке — тарантас, в нем два барина сидят, цыгарки курят.
— Чего ты сомневаешься? — говорит Тихон человеку в кучерской одежде. — Дорога прямоезжая, вода тут разве по лодыжку захватит.
А кучер ему в ответ:
— Все же мы опасаемся, — говорит, — выди, пожалуйста, почтенный, укажи нам переправу. Господа за труды заплатят.
Тихон пообиделся.
— Платить мне не за что, труды невелики, — сказал Сосипатров, — а перевести я, пожалуй, переведу коней.
Как был в одной рубахе и босиком, так и вышел за ворота, пошел к реке, а кучер, влезши на козлы, за ним поехал, господа цыгарки курят, дымок так и пышет.
У бережка Тихон приостановился, спросил у кучера кнут, взял и отпустил кнутовище в воду.
— Видишь ли, — сказал, — полтора вершка нет. И дальше не глубже. Не стоит и мерять. Поезжай свободно.
А человек в кучерской одежде с козел просит:
— А ты ногой-то стань: мне видней будет. Сосипатрыч усмехнулся, шагнул.
— Гляди! — крикнул и встал ногами на дно реки.
Только он встал, как тарантас с барами и человек в кучерской одежде с лошадьми исчезли, а сам он очутился в больших хоромах.
— Стою я посреди горницы, — рассказывал после Тихон Сосипатрович, — барин, али какой атаман, сидит за столом, в креслах, и с шеи на грудь цепь свесилась, вот в каких земские начальники сидят; барыня расхаживает взад и вперед по полу, и вот как унывно кто с изразцовой печки стонет. Атаман, начальник-то, как на меня закричит грубым голосом.
— Ще ты, подлец, как человека-то изувечил! Разве возможно драться?
Я так и дрогнул, обробел очень.
— Виноват, ваше превосходительство, — докладываю, — сосед у меня три овина сжег, четвертый хотел поджечь, я его и поучил.
— Какой черт сосед! — напустился на меня начальник. — Ты моего закадычного друга изурочил — вон он как на печи-то стонет. Я тебя за это, подлец, в Сибирь, на каторгу сошлю!
Я вертелся, вертелся, душой-то кривулял, кривулял, и никак-то не могу отвиляться, а барин пуще распаляется, напирает на меня и кричит:
— Розог! Палок!
И барыня в его руку тянет:
— Отодрать мужика хорошенько! — говорит. — Он моего полюбовника изуродовал. Куда он теперь годен?
Я тут и взмолился:
— Господи, помилосердствуй. Крест честной, животворящий...
И не докончил молитвы. Опять очутился во мху, близ бережка, и никого вблизи нет. Тут я и вспомнил слова-то нашего отца духовного: справедливо предсказал, кто овины у меня жег. С тех пор каждую осень, в Сергиев день, не забываю справить именины своего овинного.
ТЕПЕРЬ ТЫ НАШ!
ПРИЕХАЛ я это раз вечером с путины выпивши. В баню пришлось идти после всех ночью одному. Пришел в баню, разделся и только начал мыться — вдруг кто-то меня сзади облапил и говорит:
— Теперь ты наш!
Я оробел и едва проговорил:
— Нет, еще не ваш, — взялся рукою за шейный крест и пролепетал:
— Да воскреснет Бог.
Державши меня ослабили, я вырвался и опрометью бросился вон из бани; так голый и прибежал домой; сердце из пару у меня зашлось и я не один час лежал без языка. Сроду такой страсти не видал.
