При этом у рукописи много суверенных, неотъемлемых прав. Право не гореть. Право не тонуть. Право таинственно дозревать и набирать смыслов – уже без участия автора, в углу на книжном складе, в пачках макулатуры, в нигде. Мудро поступает тот автор, который уважает свой неуспех.
Потому автору не стоит вестись на провокации. Вы не обязаны спрашивать себя – кому нужна моя книга. А если с вас это спросят, правильный ответ будет такой: моя книга нужна мне.
Александр Мелихов
О цепной реакции аристократизма
Отсутствие системы распространения, жуткие торговые наценки, материальное и духовное оскудение библиотек и прочие прелести либерализации по-российски, разумеется, вполне значимые препятствия, мешающие читателям и писателям воссоединиться во взаимной любви и возросших тиражах. Однако первопричина наших бед – психологическая. Бед, впрочем, не столько наших, сколько читательских. Мы, писатели, свою долю жизненных радостей и смыслов все-таки получаем, а вот читатели остаются без зеркала, в котором они могли бы видеть свою жизнь высокой и значительной, благодаря которому они могли бы ощутить себя достойными воспевания не менее, чем Наташа и Андрей, Григорий и Аксинья. Жизнь, полностью лишенная красоты и значительности, даруемой искусством слова, попросту невозможна, люди понемногу вымерли бы от эстетического авитаминоза, они во все времена приукрашивают себя в разговорах и сплетнях. Из всех искусств для нас важнейшим являются сплетни, когда-то написал я в «Исповеди еврея», но плоды этого искусства могут полностью удовлетворять лишь самых простейших. Более культурной публике требуется профессиональная эстетизация ее жизни, однако она, публика, на ее горе пребывает в плену ни на чем не основанного заблуждения, что настоящая литература почему-то исчезла вместе с исчезновением Советского Союза.
Разумеется, такого не бывает: талантливые люди рождаются всегда примерно в одинаковом количестве, и судьба их зависит от того, какими обманами их встретит мир – возвышающими или принижающими (а мир всегда живет грезами). И бывают эпохи, когда людям кажется, что писатели и поэты нечто вроде небожителей, что художники, как боги, входят в Зевсовы чертоги и, читая мысль его, видят в вечных идеалах то, что смертным в долях малых открывает божество (цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь). И, разумеется, каждый романтический юнец или юница стремятся попасть в эти чертоги, а общество старается заметить и выпестовать каждый росток таланта. Так и возникают всплески искусства, да и науки, ибо они питаются от одного и того же силового поля – от восхищения их достижениями и страстного ожидания новых достижений.
Я могу говорить об этом с полным знанием дела, ибо в середине 60-х я сам был захвачен силовым полем точных наук, которые до этого считал одним из многочисленных неизбежных зол. Но когда мне открылось, что физика и математика не концентрат неизвестно для чего придуманной тягомотины, а сверкающие чертоги на вершине уходящей в небеса горы, только тогда я засел за учебники, задачники, вышел в чемпионы области, в призеры Всесибирской олимпиады, поступил на ленинградский матмех, где тогда работали (надеюсь, работают и сейчас) несколько действительно великих ученых, а профессионалами высочайшего класса были просто-напросто все преподаватели. Это было аристократическое сообщество, в котором деньги и чины правящего миром жлобья не вызывали ничего кроме насмешки, а если бы кто-то заявил, что ценность имеет лишь то, что продается, то к презрению присоединили бы разве что гадливость. Слава эстрадных звезд вызывала, правда, несколько меньшее пренебрежение, чем портреты властителей: невежественный плебс все же заслуживал кое-какого снисхождения. Но даже самому тщеславному математику не приходило в голову желать, чтобы его узнавали на улице, – важно было только мнение знатоков. Вот если Колмогоров, в гроб сходя, пробормотал: «Любопытно, любопытно…» – это воспоминание окрыляло до гробовой доски.
И когда сейчас мне приходится участвовать в литературных дискуссиях типа «Как вернуть читателей?», я вспоминаю о том, что я еще и математик: бывшим математиком быть так же невозможно, как бывшим пуделем. Ты несколько месяцев, а иногда и лет с перерывами размышляешь о какой-то проблеме и наконец получаешь восхищающий тебя результат. Отправляешься с докладом на соответствующий московский олимп (туда попасть уже успех), и тебя съезжается слушать вся Москва – человек восемь. Если двенадцать, это уже триумф. И если они тебя одобрят, ты на коне. Но если забракуют, тебе не поможет ничто. Ты можешь развесить рекламу в метро, можешь голым плясать на мавзолее, можешь выйти на площадь с лозунгом «Долой тиранов!» – их отношения к истине и красоте твоего труда это ничуть не изменит.