Но если писатель хочет быть интеллигентом и готов принять груз ответственности, ему надлежит сделать следующее:
1. спуститься из башни слоновой кости на землю, оставить групповщину, внутренний политес разнообразных литературных салонов, медийное гетто телеканала «Культура», зацикленность на своей тонкой душевной организации;
2. осознать степень и качество несвободы общества, живущего в ситуации «после правды», в диктатуре медийных манипуляций, в навязанном властью конформизме;
3. вспомнить об идеалах свободы и справедливости, найти здоровую тенденцию истории, либо создать ее (ведь интеллигент – это генератор идей).
Если этого не произойдет в ближайшей исторической перспективе, на месте второй вершины треугольника останется зияние, и фигура превратится в отрезок – плоский, двухмерный, мертвый.
О прозе
Евгения Коробкова
О причинах народной любви к Татьяне Толстой
Татьяна Никитична Толстая взялась за старое. После некоторой паузы в выступлениях – снова начала выходить на публику и рассказывать людям интересное. Про дачи, про матерную лексику, про то, можно ли научить писать прозу или поэзию. И про то, как плохо жилось в Советском Союзе, само собой. Тема эта – фирменный конек Никитичны. Как она сама однажды сказала, рожденным в СССР ничего не страшно. Можно ослепнуть, перебирать струны гуслей и петь про ужасы советского детства, как Боян бо вещий.
В чем секрет ее популярности, почему столько тысяч лет она собирает на свои рассказы людей и те готовы платить деньги (и немалые) за билет? Кто-то предположил однажды, что наш народ, которому все божья роса, полагает, будто Никитична – и есть вдова Льва Николаевича Толстого.
Но, думается, причина популярности и вечнозеленого интереса – не только в этом.
Толстая, Черниговская и Александр Васильев – это три сестры, суть одного явления, и работают они по одному принципу. С виду – обычные такие грубые советские тетки с рынка. Но при этом одна тетка – великий писатель, другая – великий ученый, третий – великий модник (одетый как турецкий диван, – пошутил Максим Галкин). Но эти грубые с виду граждане умеют творить маленькие, но чудеса.
Бывают такие циркачи, которые умеют зубами двигать паровозы. Эффект трюка построен на том, что перед нами оказывается предмет, который не может двигаться. А дядька берет его, и раз! – катит. Может быть, катит и не очень быстро, и недалеко. Но это движение вызывает восхищение. То же вызывает балет толстушек. Когда заплывшие тетеньки вдруг проявляют чудеса гибкости, показывая то, что худым и трепетным ланям не снилось.
В этом эффект Толстой. Казалось бы, она состоит целиком из грубой, подчеркнуто низменной материи, неспособной парить, – и вдруг по щелчку пальцев писательница легко и грациозно вспархивает практически на вершину той сикоморы, где, как сказал бы Гумилев, с Христом отдыхала Мария.
Зная этот фокус, Никитична тем и занимается, что всеми силами подчеркивает свою неписательскую сущность. «Я простая мещанка родом из СССР, и у меня такие же мещанские интересы», – декларирует она ртом и «Фейсбуком».
Выступления Толстой на публике – это смесь советской поваренной книги (как приготовить блюда из майонеза и субпродуктов), задорновщины (американцы тупые) и поучений рабанит тети Хаи – как вести хозяйство так, чтобы соседи скончались от зависти.
Она активно интересуется тем, чем писатель постеснялся бы интересоваться. А именно: как урвать чего подешевле. Как приготовить еду из чего-нибудь поотвратительнее, типа из требухи, свиных ножек, рубца, бычьих яиц и т. д. Как бы кого-нибудь неприлично высмеять при всех и самой грубо хохотать при этом, матерясь и употребляя слова «опа» и «фуй». Как бы получить побольше денег и поменьше при этом чего-нибудь делать. Такая тетя, не постесняясь, по трупам пройдет, о чем Никитична с удовольствием сообщает. Однажды она даже рассказывала в лекции, как нашла хорошую квартиру в центре Москвы, но в ней жил старичок. И как она села ждать старичковой смерти, и когда он наконец помер – издала победное «ура».
В общем, писательница наша ничем не отличается от очень простых теток и этим своим опрощением очень льстит им. Вот поди-ка, такая хабалка, а еще аристократка, голубая кость.
Но фокус в том, что такая подчеркнутая материальность очень неожиданно, по щелчку, сменяется истинно писательской эфемерностью. Только что автор говорила о том, как бы преподавать этим тупым американцам по методу «Станиславского и хлестаковщины», – и вот уже спустя мгновение она проливает слезу над аутичным подростком, которого больше не увидит и у которого некому будет спросить, чем пахнет клеенка.