Я помню: однажды в очаге нас усадили обедать. Точно помню, что на столах стояли блюдечки с налитым в них тонюсеньким слоем подсолнечного (мама всегда говорила «постное») масла, а рядом лежал кусочек хлеба. Такой обед бывал уже не раз. Мне очень нравился запах постного масла, нравилось макать хлеб в масло и есть… Непередаваемое наслаждение, от которого кружилась голова… Мы еще только рассаживались по местам, как взревела сирена: «Воздушная тревога!..» Нас стали быстро-быстро уводить в бомбоубежище. Но я куда-то спрятался. И как только все ушли, подбежал к столу, буквально проглотил свой хлеб, выпил масло, вылизал блюдце, схватил чей-то кусочек хлеба и бросился бежать. Запомнилось, как меня тащили в подвал за руку, как мы там сидели, прижавшись друг к другу от страха. Иногда нас выстраивали в шеренгу и давали по ложечке сгущенного молока, но это случалось очень редко. До сих пор помню, как я ждал эту ложечку…
Очаг, в который я ходил, находился на Пушкарской улице – деревянное здание, оно и сегодня сохранилось. Очень часто этот район города подвергался массированным бомбежкам и артобстрелам. Это происходило несколько раз в день, и мы вместе с воспитателями и нянечками должны были каждый раз быстро перемещаться в бомбоубежище. А здание, как ни удивительно, сохранилось.
Помню, как в один из дней, когда мать вела меня в очаг, мы прошли мимо одного дома, и только отошли, как в этот дом попал снаряд. И чудом тогда никто не пострадал.
После пожара на Бадаевских складах мама, как и многие другие, приходила туда. После бомбежки сахар, который там хранился, горел, плавился и уходил в землю. Мама брала посудину, собирала эту массу и везла на саночках домой. Хранили эту землю под кроватью. Мы кипятили ее в самоваре и пили такой чай.
Мама вставала в четыре утра и шла за хлебом. Через несколько часов очередь принимала замысловатый вид, протягиваясь на астрономические величины. Однажды в этой обезумевшей от голода толпе девочка потеряла свои хлебные карточки, все стали искать эти заветные клочки бумаги. Вернули владелице, она стояла, а по щекам текли слезы.
Однажды мама вышла на лестничную клетку. На ступеньках лежала старушка. Она уже не двигалась, только как-то странно закатывала глаза. Ее вместе с нашей соседкой перетащили в квартиру и сунули в рот крошку хлеба. Через несколько часов она умерла. На следующий день выяснилось, что ей было девятнадцать лет, а глаза она закатывала, потому что жила этажом выше.
Олег Булат – почему-то все его звали Алькой, – мой одноклассник, мне рассказал другую историю из блокады: За окном летели снежинки и гулял ветер, а дома как-то угрюмо и тяжело. Дедушка – уже несколько дней не встававший с постели, лежал в изнеможении, в полубреду, но повторял, что мы победим… а потом как-то странно дернулся и затих. Перед смертью он пошебуршал под матрасом своей иссохшейся желтой ручонкой и протянул мне небольшой узелок. Я развернул его и остолбенел… это был ХЛЕБ!!! Господи! Дед, предчувствуя, что за ним скоро придут, перестал потреблять свой скудный паек, бережно складывая в вышитый еще бабушкой платочек. Вечером мама вернулась с работы, я рассказал о заветном узелке – она разрыдалась. Мы зашили дедушку в одеяло, положили его на саночки и отвезли. Трупы принимал милиционер, сам чуть живой. В нашем подъезде жила девочка Соня, мой брат с ней очень дружил раньше, кажется даже ходили в один садик. Но он уже плохо помнил, только знал, что ее бабушка работала в столовой и всегда готовила вкусную манную кашу, они учились в одном классе, но ни вчера, ни сегодня она не пришла на занятия, и учительница попросила его выяснить, что случилось. Он стучится – никто не открывает, оказывается – не заперто, заходит – в нависшем полумраке стоит тяжелый запах, издали раздается не то стон, не то крик отчаяния, не то предсмертный вздох, не то призыв о помощи, люди так ослабели – не разберешь, на кровати лежит Сонечкин отец – он бросился к нему, всегда жизнерадостный и бодрый тот лежал бездыханный, на кухне мать… а Сонечка сидит за столом, положив под голову кулачок, и отрешенно смотрит на действительность, с трудом «бужу» ее: «Сонь, пойдем к нам», – она не сразу понимает мои слова, вернее их значение, молча встает на затекшие от многочасового неподвижного сидения ноги, я беру ее холодную ладошку, и мы идем ко мне, разделить дедушкину порцию хлеба. Она немного приходит в себя, если можно описать так состояние девятилетнего ребенка, который несколько дней ничего не ел в холодной квартире и смотрел на умирающих самых близких людей. Мы еще долго сидим все вместе у «буржуйки», мама заплетает Соне косичку и отдает платочек, тот самый, в который был завернут дедушкин «гостинец», пригревшаяся Сонечка вскоре засыпает. Но на следующий день она рано вскакивает со словами: «Я пойду домой, к маме…» «Только в школу приходи», – отзывается брат. Через два дня Соня в школу не пришла. Нигде нет, только брошенный, будто забытый кем-то в спешке, посреди комнаты лежит медведь, которым мы играли в той жизни, когда ели вдоволь манной каши в садике… я ухожу домой. Возвращаюсь домой, снег припорошил трупы и трамваи, которые уже второй месяц стоят, бездыханные, всюду.