Нас уже совсем мало осталось, но наша жизнь продолжается в вас. Помните об этом, будьте достойны этой памяти.
…На следующий день после нашей встречи скорая помощь увезла Екатерину Михайловну в больницу. И через 70 лет война отозвалась сердечной болью…
Ирина Шамсирова
Слово «война» стало вторым после «мама»
Началась война. Через несколько месяцев я родилась. Практически я стала ровесницей этой войны, и слово «война» стало вторым после «мама». Это слово и «Ленинград» вошли в мою жизнь как заклинание. Воспоминания были такие яркие и значительные. Они остались в памяти. Все последующие годы бессознательно и сознательно я ждала, когда кончится война.
Бабушка, Любкина Зинаида Васильевна, работала в железнодорожной школе Ленинграда завучем. Школа была эвакуирована в августе 1941 года, но под городом Тихвином поезд со школьниками разбомбили.
Отец, Кулаков Андрей Павлович, в начале войны доучивался в военном училище.
Бабушка, мама и я устроилась под Саратовом. Бабушку назначили в совхозе директором школы, а мама работала в госпитале санитаркой.
В Ленинграде остался дедушка. Он работал преподавателем физики в педагогическом институте. У него была бронь как у научного работника. Позднее ему давали место в самолете на выезд из города, но он уступил место студентке с ребенком. В 1942 году дедушка умер от дистрофии, а мой отец погиб на Ленинградском фронте.
Когда прорвали блокаду в Ленинграде, бабушке по запросу от А. А. Жданова прислали вызов на восстановление города. Бабушка, мама и я поехали в Ленинград. В город пропустили только бабушку У нее был пропуск. Затем прислали вызов и нам. В Ленинграде наша квартира оказалась занята. Когда дедушка эвакуировался с институтом, то квартиру разграбили. Ничего не осталось. Шкафы, кровати, одежда, люстра и другие вещи разобрали жильцы дома, книги сожжены, ими топили буржуйку. Мы ночевали то у одних знакомых, то у других. Чаще всего у маминой подруги на улице Чехова, д. 5.
Бабушка судилась с управдомом за возврат квартиры. Была зима 1944 года. Однажды мы шли куда-то через Литейный мост. Мороз. Холод. Темень. Хоровод русалок догонял меня. Русалки заглядывали мне в глаза. Они как живые кружились, догоняли меня. Было страшно и холодно. Замерзла голова. Шапка, которую мне надели, мне мала. Одежды в войну тоже не было. Русалкам тоже холодно. На них лежал снежок. Мама торопилась. В бомбежку на мосту опасно. Трудно идти по снегу. Я не успевала за шагами моей мамы. Эти мои ощущения до сих пор возникают, когда я оказываюсь на Литейном мосту. Это мои первые отрывочные воспоминания о блокадном городе. Мне было два с половиной года. Дальше я жила сознательно.
Суд возвратил квартиру нашей семье. Бабушка документами доказала, что она не бежала от немцев, а эвакуировалась с учениками и школой. Ее наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Удалось отсудить кое-что из мебели. Вот мы в комнате. Мне разрешают говорить громко и бегать, что запрещалось, пока мы жили у чужих людей. В кухне зажигали керосиновую лампу. Я ее никогда не выкину. Свидетельницу первых лет моей жизни. Похожая лампа есть в Музее радио.
Кухня, а дальше длинный коридор в комнаты. Пробегаю через коридор. Там тоже темно. Окна заклеены бумагой крест-накрест. На ночь окна плотно завешивали одеялами, чтобы не просвечивали огни керосинки. Страх от этих пробежек закалял мое сознание. Я боялась управдома, которая часто проверяла проживающих в доме по прописке, и пряталась от нее в дальней комнате под кроватью.
С каждым днем воспоминания все отчетливее. Однажды при свете керосинки бабушка переливает кипяченое молоко, полученное по детской карточке, в стеклянную банку, приговаривая: «Сейчас молочка дам». Поторопилась бабушка. Я отчетливо помню, что молоко на два пальца покрывало дно, и вдруг появляется темная полоса, и молоко льется на стол и на пол. Я плачу. Я понимаю, что пить уже нечего. Меня укладывают спать, а я плачу, что хочу есть.
Город еще бомбили. Мама со мной спустилась в бомбоубежище. Тусклая синяя лампа. Разглядеть почти ничего не возможно. В темени угадываются силуэты людей. На нашей лестничной клетке потолок пробит бомбой. Видно чердак и серое небо. Дыры от бомб были также в крыше со стороны Литейного и Жуковского. На чердак мы с мамой ходили, чтобы вешать белье для сушки. В квартире запрещалось сушить белье, чтобы не разводить сырость. Было сыро в комнатах еще долго. Переплеты книг покрыты серо-зеленой плесенью. На Невском проспекте в отрезке до Московского вокзала и на Жуковского стоят развалины домов. Позднее их замаскировали тканью с нарисованными окнами, чтобы не было видно разрушений для поддержки настроения.