Самущик Иван Павлович, 1910 год рождения. Деревня Герутево, Гродненская область. Беларусь
Гордая и стыдливая любовь
Украина. Страшные времена оккупации
Когда началась Великая Отечественная война, нашей маме было 27 лет, мне три с половиной года, а сестре год и восемь месяцев.
Отца призвали 28 июня и отправили в Винницу на формирование то ли команды, то ли эшелонов. Каким-то «бабьим чудо-радио» маме передали, что отца должны отправить через день дальше, на фронт. Она, оставив детей на родителей, рванула в ночь в Винницу пешком, так как поезда уже не ходили. А это все-таки почти полсотни километров, даже если по полям, а не по шпалам. Время было непростое, путники в дороге могли повстречаться всякие, и как мама уцелела, никто не знает, кроме нее самой.
А вскоре пришли немцы и румыны, так как юго-запад Украины попал в смешанную немецко-румынскую зону оккупации.
Перед тем как наши войска оставили наше село, я находилась у бабушки по отцовской линии в другом селе, которое отделяла от нашего села большая гора совсем без растительности, всеми называемая Горб. Увидев уходящих солдат, мама испугалась, что я остаюсь без нее, и бросив младшую Веру на своего отца Якова, побежала забрать меня домой. И вот, когда она со мной на руках бежала по этому пустому Горбу, над ними появился немецкий самолет. Немецкий летчик изобразил пикирование, как я теперь понимаю, но не стрелял. Мама бросилась на землю, закрыла меня своим телом и замерла. Самолет вроде бы улетел, но стоило маме подняться, как немец вновь прилетел. И так повторялось несколько раз. В полуобмороке от ужаса мама со мной пролежала, не двигаясь, до самой ночи, хотя немец уже давно улетел. Начались страшные дни оккупации.
Мама всегда поддерживала в доме идеальный порядок. Но, немцы начали становиться на постой, и чтобы хотя бы как-то обезопасить себя, мама быстро набросала на пол и лавки всякого мусора и даже навоза. Сама она оделась в рванье, больше подходящее для огородного пугала, чем для молодой и красивой женщины, какой мы всегда считали маму.
Немец вошел в дом, сказал традиционное: «Млеко, яйки» – взял что хотел, а потом подошел к матери, которая с ужасом прижимала к себе нас с сестрой ни жива ни мертва. Он брезгливо показал на весь набросанный мамой на пол и на лавки мусор, сделал вид, что ударил ее по вымазанным сажей щекам, и что-то сказал, типа: «Швайн!» или «Шлехт!» Вдруг младшая сестра расплакалась, и громко, сквозь рыдания, спрашивала: «Чого вин горгочыть, як гусак?» – то есть «Чего он гогочет, как гусь?» я, как старшая, потупив глаза, молчала. Я вообще в детстве не умела, по-моему, плакать.
Немец наставил свой автомат на сестру, что-то крикнул, добавил: «Пух-пух!» – засмеялся, еще раз изобразил маме пощечину и вышел. К маме на постой так никого не поставили.
Что может перенести мать, любая, не только наша, когда на ее ребенка наставляют автомат и чего-то требуют? Какие силы нужно иметь в это мгновение, чтобы и не упасть без сознания, и не вцепиться в глотку этому такому страшному уже своим чужестранством и неприятием, чтобы хоть как-то защитить своих детей!
По приказу мамы, на кухне, в ящичке стола всегда лежал десяток яиц, а на столе стояла «глечик» – крынка с молоком, которое мы не имели права трогать. Любой немец, румын или местный полицай, которые уже появились, входя в дом, подходил к столику, забирал что хотел, выпивал молоко, пытался о чем-то заговорить с детьми и уходил. Мама была обязана ходить на полевые работы, за опоздание били нагайками, дети оставались одни, иногда их прибегали проведать мамины родители.
Совсем зимой, когда куры несутся мало, яиц стало мало, мама придумала такой способ укрывания яиц от немцев: их все спрятали на чердаке, где всегда холодно, и яйца замерзали. Брала их мама по потребности 1–3 штуки для детей, сама она их точно не ела, не считала возможным. Кто эту тайну узнал и донес немцам, непонятно, но пришел немец, мама была на работах, и наставив автомат на меня, приказал лезть на чердак: «Яйки, давай, шнель!» Сам он не полез, все немцы очень боялись партизан. Я полезла по стремянке, «драбыне» по-нашему, на чердак, но яйца брать не собиралась, просто посидела у теплого «лежака»-дымохода и слезла обратно к немцу. Я, ребенок, развела руками и сказала: «Нет яйки, нет яйки!» Странно, но немец мне поверил.
Корову, кормилицу семьи, спрятали в коморе, за занавеской, там было темно, немцы туда заходить боялись. Корова как будто понимала все, вела себя тихо и не ревела никогда.