"Как, неужто? - воскликнул он, явно смягчаясь в отношении Смайта.-А что, мне-то она тогда понравилась?"
"Сказать вам по правде, - ответил я, - не очень. Во время разговора с ней у вас был довольно-таки скучающий вид".
"Вот дурак-то, - пробормотал он и затем вслух прибавил. -А как вы думаете, удастся мне увидеть ее опять, когда... ну, когда я снова обернусь Смайтом?"
"Конечно, - заверил я его, - и я сам об этом позабочусь. Да, кстати, - прибавил я, вскакивая и подходя к каминной полке, - вот как раз приглашение к ним на вечер двадцатого ноября; они, кажется, празднуют чье-то рожденье. Будете ли вы к этому числу Смайтом?"
"А то как же, ясно, что буду, - ответил он, - обязательно буду".
"Ну вот и прекрасно. Я зайду за вами на Олбэни, и мы отправимся к ним вместе".
Он встал и начал чистить рукавом свою шляпу. "Первый раз за всю свою жизнь, - медленно проговорил он, - я жду того времени, когда стану этим живым мертвецом, Смайтом. И черт меня побери, если я не расшевелю его как следует, чего бы мне это ни стоило; уж как он там ни крути, а расшевелю".
"Он вам не понадобится раньше двадцатого, - напомнил я. - Кроме того, - прибавил я, вставая, чтобы позвонить, - вы уверены, что теперь это уже окончательно и что вы не вернетесь больше к Лизе?"
"Не поминайте Лизу, когда говорите о Хэдит, - возмутился он. - Нечего поганить святое имя Хэдит".
Он взялся было за дверную ручку, но в раздумье остановился. Наконец, открыв дверь и упрямо глядя на свою шляпу, он прибавил:
"Теперь я пойду на Харлей-стрит. Как вечер, так я хожу под ее окнами, а иногда, когда никого нет кругом, целую порог дома".
С этими словами он ушел, а я вернулся к своему креслу.
Двадцатого ноября я, как было условлено, зашел за ним на Олбэни-стрит. Он собирался идти в клуб: он забыл все, о чем мы говорили. Я напомнил ему наше свидание, он с трудом восстановил его в памяти и согласился пойти со мной, по безо всякого восторга.
У Тревиоров, при помощи ловких намеков в разговоре с матерью Эдит, включая брошенное вскользь упоминание о доходах Смайта, мне удалось повернуть дело так, что он и Эдит могли провести вместе почти весь вечер. Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе заговорить первый.
"Ну, - начал я, - ловко я все устроил?"
"Что именно устроили?"
"То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, ответил я, немного обиженный. - Ведь я нарочно сделал это. для вас".
"Так этому виной были вы! - прервал он меня. - А я-то все время проклинал свою судьбу".
Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо.
"Разве вы не любите ее?" - спросил я.
"Люблю? - повторил он, пораженный. - Но что в ней любить? Мисс Тревиор - плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же лишенная изюминки".
Это наконец надоело мне.
"Месяц тому назад, - заявил я, - вы были у меня и говорили о ней с восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам целуете порог ее дома".
Он густо покраснел.
"Я просил бы вас, мой дорогой Мак, - сказал он, - быть настолько любезным, чтобы не смешивать Меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней, без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, продолжал он с усмешкой, - нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой... Кроме того, - продолжал он более серьезным тоном, - вы ведь знаете мои чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины, кроме Элизабет".
"А она?" - спросил я.
"Она, - вздохнул он, - она безнадежно влюблена в Смита".
"Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?" - спросил я.
"Я не могу, - ответил он, - я не могу этого сделать даже для того, чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит".
Мы расстались на углу Бонд-стрит, и я не видел его до конца марта, когда случайно столкнулся с ним на площади Ладгейт-сэркус. Он был в своем "переходном" синем костюме и котелке./Я подошел к нему и - взял его под руку.
"Ну, кто вы сейчас?" - спросил я.
"В данный момент, слава богу, никто, - ответил он. - Полчаса тому назад я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я - человек".
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
"Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!" - вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти.
"Знаете ли вы, как я представляю себе рай?" - спросил он.
"Нет", - ответил я, несколько удивленный его вопросом.
"В виде площади Ладгейт-сэркус, - ответил он. - Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я - нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я - настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке".
"Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-сэркус и не быть всегда таким, как сейчас?" - спросил я.
"Потому что, - объяснил он, - человек-это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь".
"Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его.на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?"
Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое . время я шел рядом с ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его любовные дела.
"О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия".
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал:
"А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка. которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?"
"Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, - держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!"
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение.