Мог дать, офицер, тот еще, боевой, не штабная крыса.
— Часовой, есть лицо неприкосновенное, неприкосновенность часового охраняется законом, — в ужасе забубнил я заученный еще в учебке, устав караульной службы.
— Первое, ты не часовой, а разводящий, во вторых, устава ты не знаешь, а в третьих…… - офицер поднял кулак, я зажмурился, ну не стрелять же в него.
— Товарищ капитан не надо! Мальчик пошутил, не бейте его, он мне крышу дома ремонтировал, — вступился за меня Филиппок.
— Ну, если крышу…… - я открыл глаза, офицер опусти кулак, — тогда живи!
Двадцать пять лет пролетело, но мне до сих пор стыдно, за свое хамство, по отношению пожилому человеку.
Летом 1981 года на операции в Файзабаде, наш первый батальон крепко потрепали. Три недели боев, маршей по горам, потерь, голода, жажды. Три недели без отдыха. Измотанные, злые, голодные возвращались мы в часть. Из моего взвода только пятеро уцелело, из роты двадцать.
И тут музыка, маршем «Прощание Славянки» встречает нас бригада. Столько лет прошло, но как услышу этот марш, так летит в прошлое моя память, и я снова вижу, как идут с аэродрома в часть обескровленные роты, стоит комбриг, пропускает мимо себя израненный батальон, и благодарит: «Спасибо ребята!».
И музыка, плачет по нашим погибшим и раненым товарищам, Славянка, и радуется, что хоть мы на радость своим матерям вернулись живыми, и гордится нами Славянка, что выполнили мы свой долг, не бросили раненых и убитых, всех вынесли с поля боя.
Не дует в трубы, а сердцем, душой, играет, бригадный оркестр, стараются музыканты, и омывает и лечит эта музыка, наши души. И скорбит и ликует, саксофон в руках старшего сержанта ВДВ Филиппова.
Через пару дней, после возвращения с операции, пошел я в ПМП, проведать своего товарища. Был он ранен, а легко раненые, кто в госпиталь не хотел эвакуироваться, там лечились. Принес нехитрых солдатских гостинцев, поболтали.
— А ты знаешь, кто в карантине лежит? — спросил меня товарищ.
— Кто?
— Филиппок. Сегодня его положили. Подцепил желтуху бедняга. В его то годы, такая гадость, и в гроб отправить может.
— Пойду и его проведаю, — я встал, — ну давай поправляйся, скоро опять приду.
— Подожди, — приятель взял мою передачу, и попросил, — передай ему, мне то не больно и надо, скажи, что от тебя. А от меня, — он достал, небольшой темный кусочек, — это мумие, пусть поправляется. Да и привет передать не забудь.
Палатка, в которой размещался инфекционный карантин, стояла на отшибе. Я вошел. Маленький, сморщенный, желтенький лежал на кровати под капельницей Филиппок.
— Привет старшина, — я, не боясь, заразится присел к нему на кровать, — Ребята тебе наилучшие пожелания шлют, и вот жратва и лекарства. — Я положил передачу на кровать.
— Спасибо мальчик, — Филиппок растрогался и заплакал.
— Филипыч, чего плачешь, ты же десантник, — я утешал его как мог.
— Как ты думаешь, я не умру? Нет? Так не хочется умирать. — Филиппок плакал.
— Ну что ты от желтухи не умирают, водки пить больше не придется, но и без нее родимой жить можно, — мне казалось, что я успокаиваю маленького ребенка, — скоро на пенсию уйдешь, дочка у тебя красавица, внуков будешь нянчить, музыке их учить. Все хорошо будет.
— Какой ты хороший мальчик. А знаешь, я ведь мечтал в джазе играть, не получилось. Может у внуков получится. Ну, ладно иди, иди, а то еще заразу подхватишь.
Я встал и пошел к выходу.
— Погоди! — окликнул меня Филиппок, я повернулся к нему, — Останься в живых мальчик. Возвращайся домой, пусть твоя мама обрадуется. Все, а теперь иди. Прощай!
Я вернулся домой живым, и моя мама была рада. Как сложилась дальнейшая жизнь, Филиппка, я не знаю. Но знаю точно одно, что выполнил и он свой долг, так как мог, и был такой же жертвой этой войны, как и мы, хоть и не ходил на боевые операции.
Если ты жив Филиппок, то счастья тебе и здоровья, а если нет, то место твое за доброту, душевность, талант музыканта, и неудачи, у престола Всевышнего.
Моя дорогая!
Кто не слышал мрачных армейских историй, про то как, получив известие об измене любимых, солдаты, стрелялись, дезертировали, или впадали в депрессию. В Советской армии существовал, освященной традицией ритуал, коварной изменщице, посылалось письмо, в котором на листе бумаги, красовался отпечаток подошвы солдатского сапога, с патриотической надписью: «Если бы не этот сапог, тебя бы … иностранный солдат».