В свою очередь, Корней Чуковский, тоже опираясь на высказывания писателей–классиков и языковедов, взял под защиту язык «культурного общества» и с необычайной резкостью выступил против тех, кто призывает ограничить введение иностранных слов (никого, впрочем, не называя по имени). И «фальсификаторы» они, и «лжецы», и «злостные клеветники», и «узколобые националисты», и… «тартюфы обоего пола»…
«Только простакам и невеждам можно навязывать мысль, будто русский язык терпит хоть малейший ущерб от того, что наряду со словом вселенная в нём существует космос, наряду с плясками — танцы, наряду с мышцами — мускулы, наряду с сочувствием — симпатия, наряду с вопросами — проблемы, наряду с воображением — фантазия, наряду с предположением — гипотеза, наряду с полосою — зона, наряду со спором — диспут, наряду с указателем цен прейскурант, наряду с языковедом — лингвист.
Нужно быть беспросветным ханжой, чтобы требовать изгнания подобных синонимов, которые обогащают наш язык, тем более что у этих синонимов, как бывает почти постоянно, очень разные смысловые оттенки» (Корней Чуковский. Собр. соч., т. 3, с. 92. М., «Художественная литература», 1966. Все ссылки в дальнейшем — по этому изданию).
Справедливости ради заметим: вряд ли есть люди, выступающие против «синонимов», и вряд ли кто требует в наши дни «выбросить из наших книг, разговоров, статей все нерусские, чужие слова — все, какие есть» (так пишет К. Чуковский на стр. 45 своей книги, подчёркнуто мной. — К. Я.). Никто такого требования не выдвигал, в том числе и Алексей Югов. А что касается танца и пляски, например, это слова, обозначающие разные понятия, так же как космос и вселенная, сочувствие и симпатия (ранее означало «сострадание», а ныне — «расположение», «приязнь», иногда «любовь»). В то же время предположение и гипотеза, языковед и лингвист не синонимы, а совершенно одинаковые слова, без каких–либо смысловых оттенков. Просто одни слова русские, другие — греческое и латинское.
И ещё писал К. Чуковский: «Сильнейшее негодование вызывают во мне те разжигатели узколобого национального чувства, тартюфы обоего пола, которые, играя на патриотических чувствах читателя, упорно внушают ему при помощи подтасовки цитат, будто вся беда русского языка в иностранщине, будто и Ленин, и Белинский, и все наши великие люди во всякое время, всегда питали к ней одну только ненависть» (90).
Всё дело в том, утверждал К. Чуковский, понятно ли иностранное слово. А поскольку теперь у нас тысячи вузов, радио, кино, телевидение, миллионные тиражи газет, иностранные языки в каждой школе, институты иностранных языков — то «современный читатель… даже права не имеет заявлять притязания на то, чтобы с ним говорили, как с недорослем, на каком–то упрощённом, облегчённом, обеднённом языке, свободном от всяких наслоений мировой культуры…» (87). Да простится автору его выражение: «читатель… даже права не имеет»!
И наконец:
«Замечательно, что русский народ, руководствуясь тонким чутьём языка, нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным» (93).
Высказывания Корнея Ивановича Чуковского приведены здесь наиболее полно. Не только потому, что они увлекательны, — в них много вопросов, относящихся к нашей теме.
К сожалению, мысль автора несколько противоречива.
С одной стороны, автор книги радуется, что некоторые иностранные слова заменяются русскими:
«Пр'авда, эти слова вызывают досадное чувство, когда ими пользуются зря, не имея для этого никаких оснований.
И да будет благословен Ломоносов, благодаря которому иностранная перпендикула сделалась маятником, из абриса стал чертёж, из оксигениума — кислород, из гидрогениума — водород, солюция превратилась в раствор, а бергверк превратился в рудник.