Но, может быть, нам всегда будет удивительно, что у братьев–болгар безо всяких нареканий живут и стрельбище (тир), и игрище (стадион). И если даже есть какие–то «чужестранные» слова, все же больше уважаемы свои.
Болгары говорят:
не констатировать, а установявам (и у нас — устанавливать. да слово уже забываться стало);
не конфузиться, а смущавам (русские говорят — смущаться);
не концентрировать, а съсредоточавам (и в русском языке — сосредоточивать); не мемориальный, а памятен;
не бухгалтер, а счетоводител, не бухгалтерия, а счетоводство (у нас тоже счетовод, но разве только в самом крошечном колхозе, а в крупных русское слово считается теперь неприличным, а самое «счетоводство» уже напрочь изгнано).
И так далее: не бухта, а залив;
не гавань, а пристанище (наша «пристань»);
не диктор, а говорител;
не фундамент, а основа;
не экзамен, а йзпит (испытания);
не юстиция, а правосудие;
не солдат, а войник (воин);
не шеренга, а реднца;
не рекомендовать, а препоръчвам (ручательство или поручительство наше)…
Есть в болгарском языке и свои, особые слова, тоже вполне понятные каждому русскому человеку и очень интересные:
квартал — трехмесячие, карусель — вертележка, коммутатор — номератор, мол — волнолом, парус — платно, штукатур — мазач
(штукатурить — мажа, штукатурка — мазилка),
ювелир — златар,
токарь — стругар,
экспорт — износ,
транспорт — прёвоз,
трап — слиз…
Язык живой и ясный, он даже ртуть назвал весёлым и образным, точным словом «живак». Он не очень жалует «магазины», потому что кондитерский магазин в нём — сладкарница, книжный магазин — книжарница…
И ещё хочется сказать о близких нашему братских языках: они не очень–то церемонятся с чуждыми словами, которые по необходимости в них попали. Так, в болгарском металлист — металйк. В «чужестранных» словах болгары используют этот словообразователь — ик, хотя в своих чаще употребляют — ач или — ар. А сдвоения согласных избегают вовсе. Говорят: «метал», «милион» (и у чехов — милион, н у словаков, а металл у них ков; металлист по–чешски — ководёлник, по–словацки — ковороботник).
Если бы мы захотели подумать об очистке своего языка от лишних, сорных иностранных слов или хотя бы как–то разнообразить слова, избегая закоснения, стёртости, шаблона, •— мы, конечно же, могли бы обратиться к опыту и болгар, и словаков, и чехов, и поляков, и других славянских народов.
Жаль, что думаем об этом крайне мало, если не сказать — не думаем вовсе. Спросит кто–нибудь, что значит «вспомнил по ассоциации» — не вдруг объясним, не вдруг память подскажет, что «по ассоциации» — просто «в связи» с чем–то, что ассоциация и есть связь, отсюда то же слово в значении «союз».
Этот пример — действительный случай. Как смутился, оправдывался товарищ! «Ведь крутится слово, а поди ж ты…» Да, вот уже и закрутилось! Не чужое слово крутится, вспомниться не может, а своё, так привыкли к иностранному «заменителю».
Мы порой не заметим, что переводчик, недостаточно чувствуя русский язык, многие слова переводит неточно или оставляет вовсе без перевода (сочтём это «элементами колорита» вроде мюзик–холла, блюза или того же хобби). А попытайтесь–ка ввести вновь русское народное слово или создать своё взамен иностранному! Мигом в шишковцах окажетесь, хотя предложили бы и не какой–нибудь «шаротык», а нечто нужное, понятное и выразительное. Зато будто специально заботимся, как бы заменить ещё какое–нибудь своё слово чужим, ввести ещё что–нибудь иностранное.
Да не угодно ли: и двух лет не прошло с тех пор, как слово «мюзик–холл» связывалось с американской музыкой. А теперь у нас уже «Московский государственный мюзик–холл»! Есть и ленинградский, есть и «диксиленд»!
11. БЕРЕЧЬ БОГАТЫРЯ!
Напрасно успокаивал читателей автор книги «Живой как жизнь»: дескать, наш язык–богатырь, взяв «чужеродное» слово, самовластно подчиняет его своей собственной воле, своим вкусам и требованиям, поэтому не надо «боязливо шарахаться» от этих слов, не надо бояться, как бы ему не повредило. Да и не та здесь логика. Разве можно так: богатырь — так пичкай его чем попало…
Что касается силы нашего языка, нельзя, конечно, не согласиться. Верно, он способен и переиначить, и подчинить своим законам любое нужное иностранное слово. И подчинял. Попадали в русский язык непривычные — кепи, кофе или пальто — и переиначивались для склонения — «кепка», «кофей» (в этом виде они вошли в литературный язык — «кофей», например, у Радищева, у Тургенева, у Л. Толстого) — или склонялись без переделки. Но и в том ещё штука, что язык почему–то лишили его права переиначивать и подчинять. Забыто золотое правило, известное ещё Белинскому и Пушкину: «грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи».