— Сам понимаешь, тогда мне было не до этого. И вот в холл входит мужчина в черном костюме и накрахмаленной сорочке. «Что вам угодно?» — раздраженно спросил он. «Решили отдохнуть после боя», — ответил Стасик. Мужчина вышел в парк. «Что-то рожа мне его не нравится, — негромко произнес Стасик. — Мои хлопцы обследовали его халупу. В гараже два «мерседеса», баки доверху залиты бензином. Может, арестуем?» — «Прав таких у нас нет. А кто он такой?» — «Пан Городецкий». — «Кто?!» — «Заместитель министра финансов, пан Городецкий, входивший в состав правительства при Пилсудском». — «Вот это птичка! Что ж его немцы-то не пощупали?» — «А он женат на немке, вот его и не тронули. Его пани даже наша контрразведка не решилась арестовать. Посидела у Мирона с фольксдойчами, потом ее отпустили». Пан Городецкий уже разговаривал у подъезда с кем-то из аковцев. В холл ввели какого-то старика, его поддерживали под руки девушка в белом чепце — видно, горничная — и мужчина. Старичок был в смокинге, узкое морщинистое лицо выдавало в нем породу. «А это еще кто?» — спросил я у Стасика. «Маршалек Стромпчинский. Рыдз-Смиглы был у нас маршалек военный, а этот гражданский. При Пилсудском был председателем Сейма». Передо мной была живая — вернее, полуживая — история довоенной Польши, еле передвигавшая ногами. Я вышел в парк и закурил. Тут-то ко мне и подошел пан Городецкий и на чистейшем русском языке спросил: «Я слышал, вы мой однофамилец? Вы поляк?» — «Русский». — «У русских таких фамилий не бывает. Вы где родились?» — «В Сибири, на станции Зима». — «Ах, в Сибири! Вы не русский, а поляк. После польского восстания в 1831 году Николай Первый выселил поляков в Сибирь». — «Я не могу быть поляком хотя бы потому, что мой дед был православным священником». — «В вашем положении лучше быть поляком»...
Мы решили заночевать на вилле. Я поднялся на второй этаж. Смолкли минометы, прекратился артобстрел. К ночи заметно похолодало. Я завернулся в ковер стоявший в углу комнаты, и заснул. Проснулся оттого, что меня кто-то толкал и звал: «Пан майор, а пан майор, там внизу вас ждут...» В холле у рояля стояла группа моих ребят и несколько поляков. Пан Городецкий размахивал руками перед аковским патрулем и что-то громко объяснял. Оказалось, что он уже побывал в комендатуре и сообщил, что его ограбили мои ребята. Тут же на столе стояли замшелые бутылки с коньяком и старкой, два-три окорока, консервные банки с фруктами и мясом. Ко мне подошел один из моих ребят и объяснил: «Все, что мы здесь видели, ни в какие ворота не лезет. Сидим голодные, жрать нечего. А у этого пана собачек белым хлебом кормят. На кухне с утра жарят, парят и варят. А нам даже куска хлеба не предложили. Ну ладно, он русских не любит. Так ведь и своим пожалел. Мы тут же к горничной: пани, дайте что-нибудь пожевать. Она предложила нам пройти в подвал и все выбрать самим. Ну, мы взяли с собой жратвы и выпивки и устроились здесь». — «Вы украли у меня золото! — сказал пан министр. —Ворвались в комнату моей жены и украли все драгоценности!» Я решил проверить его на вшивость: «А ваши соотечественники на такое не способны?» — «Исключено!» Патруль был более объективен — он арестовал не только моих ребят, но и аковцев. Меня же оставили на свободе. Я доложил майору Зенону о нашей вылазке в Окенче и об аресте моих ребят. «Сегодня же справлюсь в комендатуре», —успокоил меня майор. «Что слышно на Жолибоже?» — «Говорят, у них там два русских связных переправились с радиостанцией через Вислу. На днях батальон поляков форсировал Вислу, плыли от Праги, но не в расположение повстанцев, а немцев. Всех уничтожили...»
Немцы с методическим упорством продолжали уничтожать Варшаву. На улицах валялись убитые, трупы не успевали убирать. Все чаще на улицах появлялись танки из дивизии Гудериана. Фашисты забавлялись тем, что прямой наводкой стреляли из танковых пушек по бегущей человеческой мишени. На моих глазах немецкие «юнкерсы» разбомбили госпиталь, хотя на его крыше было расстелено белое полотнище с красным крестом. После боевых операций в моем взводе из пятидесяти человек в живых осталось только пятнадцать. Из них пятеро сидели в комендатуре. После ходатайства подполковника Кароля расстрел им больше не грозил. Майор Зенон сообщил мне, что в районе Аллей Уяздовских находится представитель штаба Рокоссовского. «Собственными силами кольца нам не разорвать, — заключил он. — Мы задыхаемся без людей, оружия и воды». На трамвае до Аллей Уяздовских можно было доехать за десять — пятнадцать минут. «Как же туда пробраться? — спросил я. — Ведь все районы блокированы немцами». — «Можно пройти канализационными каналами», — ответил майор Зенон. Я вернулся к своим ребятам, которых уже освободила прокуратура, и сообщил им, что иду на встречу со связным из штаба Рокоссовского. «В случае, если меня убьют, пробирайтесь на север в леса, где отряды Ковпака». Они меня уже к тому времени окрестили «майором Кулявым», то есть хромым. Я тебе покажу один «кирпич» —эту книгу о восстании издали в Польше, — там в числе участников восстания я значусь под этой кличкой — «майор Кулявый». Майор Зенон привел меня на Викторскую улицу и познакомил с моим проводником Коморовским, но тот спешил с кем-то на встречу и провести меня по каналу не смог. Позвали электросварщика Юрека, знавшего расположение канала. Он начертил мне план и подробно объяснил, как пробраться к Аллеям Уяздовским. Со мною пошел поляк Ожел, которыйсказал, что хорошо знает дорогу. Ни черта дороги он не знал. Мы заблудились. Ожел ни разу не спускался в канал, но хотел спастись и понадеялся на авось. Мы чуть не попались в лапы к немцам, поднявшись не к той заглушке. Плутали по пояс в дерьме, пока не наткнулись на двух польских связистов. Они доставили нас до нужной заглушки. В аковском штабе я познакомился с комендантом плаца капитаном Славомиром. Тот сказал, что связного из штаба Рокоссовского зовут Михаил Колосовский. Мы с Ожелом кое-как обмылись мутной жижей из ведра, нам дали чистое белье, Ожел туг же слинял. Капитан Славомир дал мне провожатого. Мы прямо из подвала вышли через пробитую стену в траншею на другую сторону улицы и через несколько кварталов очутились у высокого здания. «Тут, — сказал поляк, — на первом этаже. А я до штаба». Я поднялся, открыл дверь и очутился не то в кухне, не то в прихожей. У следующей двери сидел какой-то парень с автоматом на груди. «Мне нужен капитан Колосовский», — сказал я. «Он еще спит, а выкто?» — «Русский летчик Городецкий». — «А я Василий. Обождите минутку». Он исчез, а вернувшись, сказал: «Проснулся, заходите. Таких, как вы, здесь много перебывало». Я шагнул за порог. В комнате стоял полумрак. Ниша у окон была задернута занавеской. В углу я заметил вещмешок, или «сидор», как его называли в армии, рядом на стуле лежала шинель с капитанскими погонами и автомат ППШ. А на столе, брат ты мой, пачка «Беломора», бутылка нашей «Московской» и армейские галеты. У меня аж слюнки побежали. Из ниши раздался голос: «Кто там еще?» Я доложил. «А-а, — протянул голос, — бежите, сволочи! Предатели. Ну ничего. Там на столе лежит бумага. Запиши все свои данные». На листе бумаги, испещренном разными почерками, я вкратце записал, где и кем воевал. Не выдержал и спросил: «Товарищ капитан, разрешите беломорину засмолить?» — «Кури. Можешь даже рюмку выпить. Подождите, сволочи, скоро мы придем и покажем вам, где раки зимуют». Я не закурил и не выпил, а тут же вышел из комнаты. Капитан был крутым мужиком. Да и меня поляки называли упартым — то бишь упрямым...