Он даже не разозлился – это меня сильнее всего напугало. Ему ж ежели что не так, сразу в такой рёв и крик, что щуки под камни лезут, а окуни к бобрам в хатки набиваются по десятку сразу.
— Химзавод у нас строят. На речке нашей, на Мыльной, так что болота сушить возьмутся.
Ох!..
— Я в примаки пойду к кикиморе, есть там одна... А девок она ни в какую брать не хочет.
Посидели мы, помолчали. Подумали. Васька демонстративно к лавке ушел, чтоб не мешать "слиянию душ в едином родственном порыве". Нет, все ж образование портит котов.
Так что я теперь сижу у околицы, жду сестер. Люди тут почти не ходят, вся жизнь шумит дальше, за балкой, где дома повыше, а деревьев почти не осталось. Там еще дорога авальтовая – что за камень такой странный? – по которой, рыча, едут страшилища. Машины. Тьфу, непотребство одно.
Сижу, значит, косы чешу, Ваську слушаю. О, моя любимая часть пошла! Про то, что он на самом деле не просто принц, а еще и тигр. Амурский. Кошки его обсели, морды внимательные, слушают так, что только хвосты изредка подергиваются – бабы.
О, а это, кажется, к нам гостьи.
Плывут, барыни, по дороге, земли не чуют. Машка-то, младшая, еще ничего, знает, кто ей жаб таскал, помнит добро, а вот Олька... У-у, кикимора белобрысая.
Подошли ко мне, кивнули: Машка улыбается, расспрашивает, как я тут живу, как справляюсь, да не обижают ли меня люди – меня обидь! – а Олька рожу кривит. Губешки поджала, чисто змея, глазками прозрачными так и рыскает туда-сюда. Ох, нахлебаюсь я с ней.
— Вот это и есть твой... домик? — И тычет пальцем в колодец.
— Да, — говорю, —он самый. А твой-то где?
Ничего она не сказала, просто прыгнула в колодец. Обрызгала с ног до головы.
— Ну зачем ты так? — спрашивает Машка и смотрит с укором.
— А чего такого? Я ж ей только ответила.
И эта ничего не сказала.
Васька подошел, потерся о ногу, опутал хвостом лодыжку и сказал:
— Терпи. У них подростковый бунт и переоценка авторитетов.
Не, ну я его иногда вообще не понимаю.
Лето бешеное выдалось. Солнце как с ума сошло: лупит по плечам, пощады не ведает, так что я теперь днем из воды не высовываюсь. Все равно там, снаружи, ничего интересного и нет. А Олька, ишь, любопытная до людского житья. В болоте она так не вертелась, не сбегала почти каждый вечер неведомо куда. Маша беспокоится: мол, сходи и сходи, пригляди за ней. Я б не пошла, если б не Васька – он тоже бормочет что-то о ранней беременности и конносепсисе. Вот эта неведомая тварь меня и напугала, так что сегодня я в деревню иду.
— Трусишь? — Васька вылизывает лапу, с шерсти вниз падает чешуя.
— Я? — говорю, а сама смех из себя выдавливаю. — Чего б? Пусть они меня боятся.
— Так и пойдешь?
Я посмотрела на себя: косы заплетены, свежими водорослями украшены, кожа чистая, только вчера песочком натерлась, ногти о камень сточены – не стыдно и в море выйти.
— А чего не так?
— Да все так, — щурит наглые глаза Васька, — все при тебе. Только люди ж голышом не расхаживает.
Ну и зря, я считаю. Хорошо ж, когда по коже ветерок гуляет или там водичка ластится, плечи оборачивает прохладой.
— Одежду тебе надо раздобыть, о-деж-ду.
Вот набрался в городе всякого, а теперь из меня дуру делает!
— Ладно, — говорит, — вечером проведу. Без меня не иди.
Как будто я сама не справилась бы. Нашел головастика.
Ещё и не стемнело даже, как Васька меня на улицу вызвал, мол, пора, шевелись, селедка. Вот если б не сестры – плюнула б и ушла! Обзывается он еще, тигр помоечный.
Провел к веревке натянутой, на которой тряпки ветром мотыляет, и шипит: быстрее, быстрее. Я первое попавшееся и натянула на себя. Не знаю, чего он хохотал. Приличная ж тряпочка: сама белая, а по низу цветочки нарисованы. Обувь не нашли, но это к лучшему – хоть ноги бить не придется.
Засели мы в кустах напротив колодца, ждем Ольку. Комары зудят гаденько, кружат вокруг, Васька хлещет хвостом по бокам, аж пыль стоит. Мне-то они ничего не сделают, кровь невкусная, а он бесится. Говорит, что он деликатес. Тоже, наверное, редкий вид кошек.
О, лезет красавица наша, лезет. Ногу через сруб перекинула и застыла. Следит, значит, выжидает. Мы с Васькой дышать перестали, а комары резко умолкли и спрятались. Ну, Олька и кинулась под лавку. Вот хитрюга! У нее там схрон! Достала платок какой, замоталась ним ловко так, сразу видно – не впервой, сунула ноги в опорки высоченные, и поплыла. Она идет, кормой виляет так, что будь у нее хвост, то уже б отвалился, а мы сзади крадемся.
Дома каменные пошли, из-за заборов псы брешут лениво, а мы все идем. Я-то далеко не забиралась, не знаю, найду ли дорогу обратную. Уж больно тут все высокое, аж небо застит.