Шли мы, шли, пока Васька мне в ноги не кинулся. Я только рот открыла, а он когтями царап и башкой бодает – прячься, прячься!
А где тут спрячешься? Я присела, тряпку на колени натянула и сижу, кустом прикидываюсь. А к Ольке из-за угла человек подходит. Молоденький, худой, на щучонка похож. И волосики такие – плавничком торчат. Подходит, значит, к ней и – цап! - за руки хватает. Я аж вся обомлела. Думаю, всё, приплыли – сейчас он ее потащит на костёр, уху варить. Батюшка рассказывал, что в древности так с русалками расправлялись. Бежать к ней? Бежать к младшей? Самой спасаться? Мысли в голове толкаются, тесно им там, не думается. Ничего сообразить не успела, как вижу, что Олька-то его обнимает. Тьфу! Гадость какая!
— Жаль, у тебя телефона нет, позвонила бы, — паренек говорит.
Я аж обиделась. А ведро? Ведро ж есть, и звонкое такое – ударишь цепью, звон стоит до неба. А Олька рожу скривила и шепчет:
— Ты же знаешь, какая у меня семья...
Какая? Вот мне очень интересно, какая такая у нее семья. Я так распыхтелась, что Васька меня укусил.
Молчу, держусь из последних сил.
— Куда сегодня пойдем?
Олька хохочет, трясет гривой – она у нее светлая-светлая, прозелень только у концов проглядывает.
— Пойдем, — говорит, — потанцуем. Кровь разгоним.
И тянется к нему губьями, а потом они еще целуются долго-долго. Так долго, что у меня почти заканчивается терпение, и Васька шепчет, что "надо все вызнать, прежде чем действовать, потому что можно оттолкнуть ее от социума". Вот только из-за его речей и сижу ошарашенная, никуда не иду.
— Ну, что сидим, кого ждем? — Васька уже посреди дороги стоит, в луже света от фонаря.
— А куда мы?
— На танцы, — лыбится, — кровообращение улучшать. А то у меня в жару лапы немеют и хвост плохо шевелится.
Что-то я совсем расклеилась от вида сестры с человеком, так что не споря пошла за Васькой.
Музыку я люблю: очень уважаю жабий хор, птичек там всяких, крики филиновы тоже неплохи. Но вот от дома, освещенного ярко, как днем, несло какой-то жутью подземной. Как от водопровода, вот.
— Зайдем? — спрашивает Васька и, не дождавшись ответа, сам и отвечает: — Кто ж тебя такую пустит – босую и в ночнушке... Скучные люди, без огонька. Эх, сейчас бы в столицы, вот там все фрики твои были бы.
Не хочу я никаких фриков! Меня и домашняя еда устраивает.
Мы снова ждем. Васька охотится на полевок, так, для интересу. Тащит ко мне полузадушенных мышей и складывает у ног.
Наконец из дома вываливается наша парочка – так перепутались руками-ногами, что я Ольку только по волосам и признала.
— Ко мне? — спрашивает человек, и тут даже я понимаю, к чему дело идет.
— К тебе, — отвечает Олька тихо-тихо и подныривает ему под руку.
Они уходят, а я сижу, гляжу на луну и думаю, что пора вызывать батюшку.
На болото Ваську не взяла, нечего ему там делать. Иду сама, головой верчу: как тут? А изменилось все – меньше стало, что ли, тесное, как человечья одежда. Деревца и раньше статью не отличались, а сейчас и вовсе у земли стелются, полощут ветви в бочагах. Ягоды кое-где на кочках поблескивают, заманивают поглубже. Кикимора, ясное дело, расстаралась.
Машке я ничего не рассказала – она-то не удержится, все сестрице выболтает, а уж та... Нет, не знаю, что она еще выкинуть может. С человеком связаться разве мало?
А вот батюшка, греется на камне, как ящерка. Меня не видит, похрапывает тоненько. Гляжу, неплохо ему в примаках живется – бледный живот чуть не до коленок свешивается, борода вычесана волосок к волоску, на голове свежий венок. Я аж зубом цыкнула – обманул, гад, повесил на шею ярмо, а сам и в ус не дует. И такая меня злоба разобрала, что пнула я его по мягкому брюху.
— А?! Кто?! — спрашивает вскинувшийся батюшка. Глаза выпучил, в зубах чешуйка застрявшая сидит.
Все, чему Васька учил, все его словечки мудреные забыла – кипя от злости, крикнула:
— Дочь твоя! Шашни с человеком крутит!
И тихо так стало. Батюшка поднялся медленно, словно вырос, свел брови вместе и загремел:
— Да как ты такое удумала, Настасья?!
Это ж какого он обо мне мнения, если из всех дочерей подумал на одну, и ту названную?
— Как тебе это в башку втемяшилось?!
— Не мне! Не мне втемяшилось, — кричу не хуже батюшки, — а Олечке твоей распрекрасной.
Тут-то он и сел. Свернул ноги калачиком, бороду на плечо закинул и ладошкой по камню хлопает: садись, мол, чего зенками лупаешь. Я его таким боюсь. Он же удумать может такого, что болото еще год не успокоится.
Мы решили – батюшка велел, а я молча с ним согласилась, – что вечером он к нам приплывет и наведет порядок. Оказывается, от колодца к лесу речка подземная ведет, а я все ногами хожу, мозоли натаптываю, как корова какая.
Олька дрыхнет, а Машка ровно чует что: круги вокруг меня наворачивает, все норовит в лицо заглянуть. Ну я и не выдержала:
— Чего? — говорю.
Та словно момента нужного ждала: разрыдалась, рассопливилась. Икает сквозь слёзы и ноет, что судьбинушка проклятая их с сестрой разлучила, что добра нечего ждать от природы, что скоро зима, а все ее подушки да одеяла дома остались – кто ж ее такую теперь замуж возьмет. Я б плюнула, да некуда.
А тут еще Васька сверху свесился, морду в воду пихает, булькает неразборчиво.
— Ну? — говорю, всплывая.
— Анастасия! — Ого, давно я Ваську таким не видела. Серьезный, деловитый, как леший по весне, – в лапах штука черная. — Я принес тебе пренеприятнейшие известия.
— Какие такие известия?
Васька глаза закатил и объясняет по-простому:
— Сестра твоя сбежать хочет.
Вот я сначала аж обомлела. А потом обзавидовалась. Ну, зараза, ну все успевает: и шашни с человеком крутит, и мир повидать раньше меня собралась.
— А вот, — говорю, — шиш ей!
Васька лупой кукиш от усов отвел и посмотрел так, что мне стыдно стало.
— Я у парня ее телефон позаимствовал, переписки почитал...
— Спер?
— Позаимствовал. Но это не важно, — отмахнулся лапой, — важнее то, что он...
И тут чую – батюшка пожаловал. Волной Ваську смыло, а тот в тилвон вцепился – умеют же люди названия придумывать – и матерится неприличными словами.
Спускаюсь я, а внизу потоп: Машка ревет, Олька хмурится, а батюшка сияет красной распаренной рожей. Ну точно, с банником квасил, вон в бороде листья застряли.
— О, доча моя старшая пришла! — вопит. — Садись, послушай, что умные люди надумали.
Села я рядышком с сестрами, руки на коленках, как послушная девочка, сложила и гляжу во все глаза. Скорей бы сестры съехали, а то у меня от суеты желчь разливается.
— Посмотрел я на вас, красавицы мои, и вижу – пора вам замуж!
Сказал и лыбится довольно. Не, ну я-то сама себе хозяйка, а сестры ж как? Не спросясь их, выдаст за невесть кого?
— И кто ж женихи? — спрашиваю.
Батюшка икнул сыто, бороду оглаживает и щурится. Олька насупилась, из глаз молнии мечет – я ее знаю, опять надумала пакость какую.
— А солидные все люди. Водяной из Рыжовки...
Да он же старше батюшки! Борода цветет, в ушах жабы гнездятся.
— ...банник Семеныч...
Еще лучше! Пропойца из последних; если б не человеки, по миру с котомкой пошел бы. Один другого лучше.
— ...и гость заморский – тритон морской.
Ох и кавалер – без ног, зато с хвостом рыбьим. Тьфу! За такого пойдешь, а потом всю жизнь рыб нянькай.
Так, это что ж получается, батюшка троих женихов подобрал? Это для кого он расстарался?
— Батюшка, — спрашиваю мягко-мягко, — а чего ж их трое?
— А как иначе? — отвечает, а сам на меня глазами честными до прозрачности смотрит. — Что ж я, нелюдь какой, что ли, чтоб тебя без жениха оставить?
Ну всё, сам напросился.